Неточные совпадения
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи
же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось,
а за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся,
а деньги все-таки отдал. На другой
же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
Молчит Фейер, только усами,
как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку,
а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку,
а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут
же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись
же ты хоть раз,
как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу…
а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись…
а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас
же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в таких
же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит, не ревизор,
а хороший человек. По той причине, что ревизор,
как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И
как хорош,
как светел божий мир! — продолжает тот
же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме,
а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
И в самом деле,
как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все
же она жизнь,
а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить
как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, —
как же вы не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить,
а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
mais vous concevez, mon cher, делай
же он это так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель,
как это не хорошо быть взяточником…
а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и все это одна клевета…
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое,
а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице,
а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят
же!..
А за что? не за вертопрашество-с!
—
А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати
же пяти на службу пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
— Тяжелина, ваше благородие, небольшая. Не к браге,
а за святым делом иду:
как же можно, чтоб тяжело было! Известно, иной раз будто солнышко припечет, другой раз дождичком смочит, однако непереносного нету.
Как же ты зимой тут живешь, старче?" — вопросил я его."
А отчего мне-ка не жить, — отвечал он, — снегом келейку мою занесет, вот и тепло мне, живу без нужды, имя Христово прославляючи".
— Так
как же тут не поверуешь, сударь! — говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем.
А придешь, например, хошь в Москву,
а там и камни-то словно говорят! пойдут это сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!..
—
А посиди с нами, касатка; барин добрый, кваску велит дать… Вот, сударь, и Пахомовна,
как не я
же, остатнюю жизнь в странничестве препровождает, — обратился Пименов ко мне, — Да и других много таких
же найдется…
К изучению французского языка и хороших манер не имеет он ни малейшего пристрастия,
а любит больше смотреть,
как деньги считают, или
же вот заберется к подвальному и смотрит,
как зеленое вино по штофикам разливают, тряпочкой затыкают, да смолкой припечатывают.
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота,
как же в народе этакому делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят,
а черный народ все равно что мелево: что в него ни кинут, все оно и мелет!
—
А где
же теперь твои сыновья? — спросил я, зная наперед, что старик ни о чем так охотно не говорит,
как о своих семейных делах.
— Старшой-ет сын, Ванюша, при мне… Второй сын, Кузьма Акимыч, графскими людьми в Москве заправляет; третий сын, Прохор, сапожную мастерскую в Москве у Арбатских ворот держит, четвертый сын, Петруша, у Троицы в ямщиках — тоже хозяйствует! пятой сын, Семен, у Прохора-то в мастерах живет,
а шестой, сударь, Михеюшко, лабаз в Москве
же держит… Вот сколько сынов у меня!
А мнуков да прамнуков так и не сосчитать… одной, сударь, своею душой без двух тридцать тягол его графскому сиятельству справляю, во
как!
—
Какой он малоумный! Вестимо попроще против других будет, потому что из деревни не выезжает,
а то
какой же он малоумный?
как есть хрестьянин!
—
А хоша бы и представляла, Аким Прохорыч, то представляю киятры я,
а не вы… следовательно,
какой же вам от того убыток? Хотя я и дворянка званием, Аким Прохорыч, но
как при всем том я сирота, то, конечно, обидеть меня всякому можно…
Я готовился уже вынуть из бумажника требуемые деньги,
как в то
же самое время, гремя бубенчиками и колокольцами, к воротам подъехал экипаж, и я услышал в сенях знакомый мне голос Семена Иваныча Призорова, соседа моего по имению,
а Марья Петровна, при первых звуках этого голоса, заметно сконфузилась.
Ну,
а сами знаете, где
же благородному человеку наличных взять? благородный человек является
как есть, с открытою душой…
Разбитной.
А он об вас очень помнит…
как же! Часто, знаете, мы сидим en petit comité: [в маленькой компании (франц.).] я, князь, княжна и еще кто-нибудь из преданных… и он всегда вспоминает:
а помнишь ли, говорит,
какие мы ананасы ели у Налетова — ведь это, братец, чудо!
а спаржа, говорит, просто непристойная!.. Препамятливый старикашка!
А кстати, вы знакомы с княжной?
Шифель.
Как же, ваше сиятельство, можно! это и по сложению видно! У других натура крепкая, совершенно
как топором вырубленная,
а у их сиятельства сложеньице, можно сказать, самое легонькое, зефирное-с… Да и ткани не те-с, ваше сиятельство!
Малявка. Только я ему говорю: помилосердуйте, мол, Яков Николаич,
как же, мол, это возможно за целковый коровушку продать! у нас, мол, только и радости! Ну, он тутотка тольки посмеялся: «ладно», говорит…
А на другой, сударь, день и увели нашу коровушку на стан. (Плачет.)
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц всем
как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все от них; намеднись вот на жилетку подарили,
а меня угоразди нелегкая ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать
же.
И ведь все-то он этак! Там ошибка
какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад;
а он туда
же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него.
А станешь ему, с досады, говорить: что
же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
«Вы, говорит, ваше превосходительство, в карты лапти изволите плесть; где ж это видано, чтоб с короля козырять, когда у меня туз один!»
А он только ежится да приговаривает: «
А почем
же я знал!»
А что тут «почем знал», когда всякому видимо,
как Порфирий Петрович с самого начала покрякивал в знак одиночества…
Дернов. То-то вот и есть, что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся,
а потом,
как выдет на ровную-то дорогу, ну и норовит все на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши
же теперь ты,
а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова ты там штуки разные выкидывать будешь.
Цена-то сегодня полтина,
а завтра она рубль; ты думаешь,
как бы тебе польза, аи выходит, что тебе
же шею наколотят; вот и торгуй!
Ижбурдин.
Какие они, батюшка, товарищи? Вот выпить, в три листа сыграть — это они точно товарищи,
а помочь в коммерческом деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что им
же выгоднее, коли я опоздаю ко времени,
а как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что война — это сюжет один и тот
же. Тут всякий не то чтоб помочь,
а пуще норовит
как ни на есть тебя погубить, чтоб ему просторнее было. (Вздыхает.)
Ижбурдин.
А как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что кто глядит. Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы кто тебе помог,
а как с другого пункта на дело посмотришь, так ведь не всякому
же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Какое же тут, Савва Семеныч, почтение в сердце воспитывать можно, когда он сызмальства таким делом занимался?
а мы и то завсегда против них с нашим уважением-с.
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас
как ни на есть с колеи сбить.
А за ними и наши туда
же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет, по той причине, что это все одно, что против себя говорить.
— Э, батюшка, нам с вами вдвоем всего на свой лад не переделать! — отвечает мне тот
же изобретатель растительной мази, —
а вот лучше выпьем-ка водочки, закусим селедочкой да сыграем пулечку в вистик: печаль-то
как рукой снимет!
А всему виной моя самонадеянность… Я думал, в кичливом самообольщении, что нет той силы, которая может сломить энергию мысли, энергию воли! И вот оказывается, что какому-то неопрятному, далекому городку предоставлено совершить этот подвиг уничтожения. И так просто! почти без борьбы! потому что
какая же может быть борьба с явлениями, заключающими в себе лишь чисто отрицательные качества?
Вот-с и говорю я ему:
какая же, мол, нибудь причина этому делу да есть, что все оно через пень-колоду идет, не по-божески, можно сказать,
а больше против всякой естественности?"
А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что его подлецом и называть надо, так не смел бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
А ты вот мне что скажи: говоришь ты, что не мы для него,
а он для нас поставлен,
а самих-то ты нас, ваше благородие, и скотами и баранами обзываешь —
как же это так?
А впрочем, знаете ли, и меня начинает уж утомлять мое собственное озлобление; я чувствую, что в груди у меня делается что-то неладное: то будто удушье схватит, то начнет что-то покалывать, словно буравом сверлит…
Как вы думаете, доживу ли я до лета или
же, вместе с зимними оковами реки Крутогорки, тронется, почуяв весеннее тепло, и душа моя?.."
А если у меня его нет, так не подлец
же я в самом деле, чтобы для меня из-за этого уж и места на свете не было… нет, любезный друг, тут
как ни кинь, все клин! тут, брат, червяк такой есть — вот что!
—
А впрочем,
как бы то ни было,
а это достоверно, что Лузгин Павлушка остался тем
же, чем был всегда, — продолжал он, — то есть душевно… Ну, конечно, в других отношениях маленько, быть может, и поотстали — что делать! всякому своя линия на свете вышла…
— Э, брат,
как ты резко выражаешься! — сказал Лузгин с видимым неудовольствием, — кто
же тут говорит о мошенничествах!
а тебя просят, нельзя ли направить дело.
— Согласитесь, однако ж, что если бы все смотрели на это так
же равнодушно,
как вы смотрите; если б никто не начинал,
а все ограничивались только разговорцем, то куда ж бы деваться от блох?
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но кто
же вам сказал, что я не хотел бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, —
а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую себя этим лакомством. Смерть я не могу себе представить иначе,
как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
—
А странный народ эти чиновники! — продолжал он, снова обращаясь ко мне, — намедни приехал ко мне наш исправник. Стал я с ним говорить… вот
как с вами. Слушал он меня, слушал, и все не отвечает ни слова. Подали водки; он выпил; закусил и опять выпил, и вдруг его озарило наитие:"
Какой, говорит, вы умный человек, Владимир Константиныч! отчего бы вам не служить?"Вот и вы,
как выпьете, может быть, тот
же вопрос сделаете.
— Ну, так
как же, Федор Карлыч? кофеек попиваем?
а?
— Вот хоть бы тот
же капитан Полосухин, об котором я уж имел честь вам докладывать: застал его однажды какой-то ревнивый старец…
а старец, знаете,
как не надеялся на свою силу, идет и на всякий случай по пистолету в руках держит.
— Ваше высокоблагородие! — сказал Пересечкин, обращаясь к Якову Петровичу, — вот-с, изволите сами теперича видеть,
как они меня, можно сказать, денно и нощно обзывают… Я, ваше высокоблагородие, человек смирный-с, я, осмелюсь сказать, в крайности теперича находился и ежели согрешил-с, так опять
же не перед ними,
а перед богом-с…
— Был с нами еще секретарь из земского суда-с, да столоначальник из губернского правления… ну-с, и они тут
же… то есть мещанин-с… Только были мы все в подпитии-с, и отдали им это предпочтение-с… то есть не мы, ваше высокоблагородие,
а Аннушка-с… Ну-с, по этой причине мы точно их будто помяли… то есть бока ихние-с, — это и следствием доказано-с…
А чтоб мы до чего другого касались… этого я,
как перед богом, не знаю…