Неточные совпадения
Везде, куда бы я ни сунул свой нос, я слышу:
что вы! куда вы!
да имейте
же терпение! разве вы не видите… благие начинания!
Ежели нужно только „подождать“, то отчего
же не „подождать“?» Все это до того резонно,
что так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди
да подожди!
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор,
что вот как ни дрянна и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь
да берет
же она над тобою, «бодрым духом», верх.
— Но ведь не все
же кабаками занимаются! Прочие-то
чем же нибудь
да живут?
— И как
же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, —
да это еще
что — нагрел! Греет, братец ты мой,
да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе,
что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, —
да и шабаш!
Да ежели этаких дураков не учить, так кого
же после того и учить!
Я догадался,
что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! —
чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось,
что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот
же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком.
Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой
же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
—
Что же тут… ах,
да! понимаю! «Остальное складывают в общую массу»… стало быть, и ленивый, и ретивый…
да! это так! ведь это почти
что «droit au travail». [право на труд (франц.)]
— Гм!..
да! возвратимся прежде к вашему случаю. Из рассказа вашего я понял,
что вы не совсем осторожно слушали у дверей, и господину Парначеву это не понравилось. В
чем же тут, собственно, злоумышление?
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем
же им было бы опасаться,
что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как у нас злых помышлений нет, то неужели мы станем опасаться,
что нас подслушают!
Да милости просим! Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
— Ну,
да, подслушивали. Вот это самое подслушиванием и называется. Ведь вы
же сами сейчас сказали,
что даже не успели «потрафить», как господин Парначев отворил дверь? Стало быть…
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то
что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем,
что в мире не одни радости, но и горести! И кто
же из нас может сказать наверное,
что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении,
да и теперь в оном
же нахожусь.
"
Да поймите
же вы меня, говорит: ведь я доподлинно знаю,
что ничего этого нет, а между тем вот сижу с вами и четки перебираю!"Так это нас с сестрицей офраппировало,
что мы сейчас
же за отцом Федором гонца послали.
P. S. А
что ты насчет адвоката Ерофеева пишешь, будто бы со скопца сорок тысяч получил, то не завидуй ему. Сорок тысяч тогда полезны, если на оные хороший процент получать; Ерофеев
же наверное сего направления своим деньгам не даст, а либо по портным
да на галстуки оные рассорит, либо в кондитерской на пирожках проест. Еще смолоду он эту склонность имел и никогда утешением для своих родителей не был".
— Какое
же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на
что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились,
да к тому
же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки
да живи на теплых водах!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю,
что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и!
да от кого
же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
Лукьяныч выехал за мной в одноколке, на одной лошади. На вопрос, неужто не нашлось попросторнее экипажа, старик ответил,
что экипажей много,
да в лом их лучше отдать, а лошадь одна только и осталась, прочие
же «кои пали, а кои так изничтожились».
Когда я покупаю и продавец, по осмотре предмета покупки, начинает уверять меня,
что все виденное мною ничто в сравнении с тем,
что я, с божьею помощью, впереди увижу, то я не только не вступаю с ним в спор, не только не уличаю его во лжи, но, напротив того, начинаю восклицать:"
Да помилуйте!
да неужели
же я не понимаю!"и т. д.
Чужой лес показывают и тут
же, смеючись, говорят:"
Да вы бы, сударь, с планом проверили! ведь это дело не шуточное: на ве-ек!"А я-то так и надрываюсь:"
Да что вы!
да помилуйте!
да неужто ж вы предполагаете!
да я!
да вы!"и т. д.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от одного молодятника через десять лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить — и ее тут
же зря замнут. Потому, у него, у купца-то, ни бережи, ни жаления: он взял деньги и прочь пошел… хоть бы тот
же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин,
да сруби жалеючи — в десять лет эта липка так выхолится,
что и не узнаешь ее!
И вдруг весь этот либерализм исчез! Исправник «подтягивает», частный пристав обыскивает и гогочет от внутреннего просветления. Все поверили,
что земля под стеклянным колпаком висит, все уверовали в"чудеса кровопускания",
да не только сами уверовали, но хотят, чтоб и другие тому
же верили, чтобы ни в ком не осталось ни тени прежнего либерализма.
— А я
что же говорю! Я то
же и говорю: кабы теперича капитал в руки — сейчас бы я это самое Филипцево… то есть, ни в жизнь бы никому не уступил!
Да тут, коли человек с дарованием… тут конца-краю деньгам не будет!
Только сапоги навыпуск обличают русского человека,
да и то, быть может, он сохранил их потому,
что видел такие
же у какого-нибудь знакомого кирасира.
— А
что, господа «калегварды»! в столовой закуска-то зачем
же нибудь
да поставлена! Ходим! — провозгласил Осип Иваныч.
—
Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я
же! — Вы меня спросите,
что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками
да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит!
Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
—
Да,
да,
да! то-то вот все мы, бесу смущающу, умствовать дерзновение имеем! И предполагаем, и планы строим — и всё на песце. Думалось вот: должны оставаться рабы, а вдруг воспоследовало благочестивейшего государя повеление: не быть рабам! При
чем же, скажи ты мне, предположения и планы-то наши остались? Истинно говорю: на песце строим!
— Еще бы! Разумеется, кому
же лучше знать! Я об том-то и говорю: каковы в Петербурге сведения! Да-с, вот извольте с такими сведениями дело делать! Я всегда говорил:"Господа! покуда у вас нет живогоисследования, до тех пор все равно,
что вы ничего не имеете!"Правду я говорю? правду?
Правда,
что через него прошла, так сказать, целая катастрофа; но все
же, если б повести дело умненько…
да, именно, если б умненько повести!.. если б не воевать с дворовыми, не полемизировать с Анпетовым, если б сразу обрезать себя по-новому, если бы не вверяться Антошке, если б…
Да помилуйте! кабы не они,
что же бы я без них был?
— Послушай!
Да какой
же еще больше розни,
чем та, которая, по твоим
же словам, теперь идет! Ни собственности, ни нравственности. Французская болезнь…
чего хуже!
По выходе
же из церкви Софрону Матвеичу поклонится разве редкий аматёр добродетелей (
да и то, может быть, в том расчете,
что у него все-таки кубышка водится), а Хрисашке всепоклонятся,
да не просто поклонятся, а со страхом и трепетом; ибо в руках у Хрисашки хлеб всех,всей этой чающей и не могущей наесться досыта братии, а в руках у Софрона Матвеича — только собственная его кубышка.
Захочется тебе иной раз во все лопатки ударить (я знаю, и у тебя эти порывы-то бывали!) — ан ты:"Нет, погоди — вот ужо!"Ужо
да ужо — так ты и прокис, и кончил на том,
что ухватился обеими руками за кубышку
да брюзжишь на Хрисашку, а сам ему
же кланяешься!
А поколь он тебя стоялому жеребцу за косушку продаст,
да когда тебя к чертовой матери, неведомо за
что, ссылать будут, он над тобой
же глумиться станет!
По-настоящему, ему тогда
же следовало, не конфузясь, объяснить недоразумение и возразить:"
Да я именно, ваше превосходительство, так и имел честь почтительнейше полагать!" — но, к несчастию, обстоятельства как-то так сложились,
что он не успел ни назад отступить, ни броситься в сторону,
да так и остался с почтительнейшим докладом на устах.
Опять мысль, и опять откровение! В самом деле, ведь оникак будто о том больше хлопочут, чтоб было что-то на бумажке написано? Их интригует не столько факт, сколько то,
что вот в такой-то книжке об этом так-то сказано! Спрашивается: необходимо ли это, или
же представляется достаточным просто, без всяких законов, признать совершившийся факт,
да и дело с концом?
Ну,
да этот убогонький, за нас богу помолит! — думает Марья Петровна, — надо
же кому-нибудь и богу молиться!.."И все-то она одна, все-то своим собственным хребтом устроила, потому
что хоть и был у ней муж, но покойник ни во
что не входил, кроме как подавал батюшке кадило во время всенощной
да каждодневно вздыхал и за обедом, и за ужином, и за чаем о том,
что не может сам обедню служить.
— Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! — крикнула наконец Марья Петровна, но таким голосом,
что Сенечке стало страшно. И долго потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала о чем-то сама с собой, и все повторяла:"Лишу! ну, как бог свят лишу я этого подлеца наследства! и перед богом не отвечу!"С своей стороны, Сенечка хоть и пошел в баню, но не столько мылся в ней, сколько размышлял:"Господи,
да отчего
же я всем угодил, всем заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!"
Неизвестно, с
чего вздумал вдруг Сенечка вступить за чаем в диспут с батюшкой и стал доказывать ему преимущество католической веры перед православною (совсем он ничего подобного и не думал,
да вот пришла
же вдруг такая несчастная мысль в голову!), и доказывал именно тем,
что в католической вере просфоры пекутся пресные, а не кислые.
—
Да не сам ли
же ты писал,
что они"на всё согласны"?
— Ax, не говори этого, друг мой! Материнское сердце далеко угадывает! Сейчас оно видит,
что и как. Феогностушка подойдет — обнимет, поцелует, одним словом, все, как следует любящему дитяти, исполнит. Ну, а Коронат — нет. И то
же сделает,
да не так выйдет. Холоден он, ах, как холоден!
На Короната опять находит «норов», и он долгое время никак не соглашается «обещаться». Новое приставание:"Mais repondez donc, monsieur Koronat!"[Отвечайте
же, господин Коронат! (франц.)] — со стороны Анны Ивановны, и «
да скажи
же,
что обещаешься!» — со стороны Машеньки.
— Ну, оставим это! пускай себе обманывает, а мы возьмем
да перехитрим его.
Что же ты мне еще скажешь?
— Ах, боже мой!
да если ты говоришь,
что эта земля так им нужна, зачем
же ее продавать! Можно и так с пользою отдавать им
же в кортому!
Но Коронат приходил не больше двух-трех раз в год,
да и то с таким видом, как будто его задолго перед тем угнетала мысль:"И создал
же господь бог родственников, которых нужно посещать!"Вообще это был молодой человек несообщительный и угрюмый;
чем старше он становился, тем неуклюжее и неотесаннее делалась вся его фигура.
— Это я их, должно быть, в те поры простудил, как в первый холерный год рекрутов в губернию сдавать ездил, — рассказывал он. — Схватили их тогда наускори, сейчас
же в кандалы нарядили — и айда в дорогу! Я было за сапожишками домой побежал, а маменька ваша, царство небесное, увидела в окошко
да и поманила: это, мол,
что еще за щеголь выискался — и в валенках будешь хорош! Ан тут, как на грех, оттепель
да слякоть пошла — ну, и схватил, должно полагать.
Женщина с ребяческими мыслями в голове и с пошло-старческими словами на языке; женщина, пораженная недугом институтской мечтательности и вместе с тем по уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то
же время, считающая не иначе, как по пальцам; женщина, у которой с первым ударом колокола к «достойной» выступают на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии, считает вполне дозволенным думать:"А
что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить,
да потом им
же перепродать?.
— С удовольствием-с. Только зачем
же до послеобеда ждать? Это сейчас можно, благо лошади запряжены, четыре версты туда,
да четыре версты назад — мигом оборотят. Вот Павел Федорыч — съездите, сударь! И вы — молодой человек, и господа Головлевы — молодые люди… тут
же и познакомитесь!
Что ж, в самом деле, неужто уж и повеселиться нельзя!
— Ну
да, и в Берлине были, и в Вене были, и Эльзас с Лотарингией отобрали у немцев!
Что ж! сами никогда не признавали ни за кем права любить отечество — пусть
же не пеняют,
что и за ними этого права не признают.
Да, мой друг!
что ни говори, а все эти «подоплеки», все эти"жизни духа" — все это диалектические приемы того
же устава благочиния, во имя которого ратую и я.
— Ну
да, я их-то и называю диалектическими приемами. Потому
что если б наши исходные пункты были действительно разные, то и результаты их были бы разные. Но этого нет, а следовательно, при одинаковых результатах, какая
же надобность знать, откуда кто отправляется: с Плющихи ли в столичном городе Москве, или с Офицерской в столичном городе Петербурге?