Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах
в доме Бронникова. [
В доме Бронникова жил Пущин
в Ялуторовске, куда приезжал
в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый
мой рассказ.
Собираясь теперь проверить былое с некоторою отчетливостью, я чувствую, что очень поспешно и опрометчиво поступил, истребивши
в Лицее тогдашний
мой дневник, который продолжал с лишком год.
Невольным образом
в этом рассказе замешивается и собственная
моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения И. И. Пущина о том, как он осуществлял свое обещание Е. И. Якушкину, —
в письмах к Н. Д. Пущиной и Е. И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242 и др.]
1811 года
в августе, числа решительно не помню, дед
мой, адмирал Пущин, повез меня и двоюродного
моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения графу А. К.
Это замечание
мое до того справедливо, что потом даже,
в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные
в гвардию, были
в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой это мундир?
Родные
мои тогда жили на даче, а я только туда ездил: большую же часть Бремени проводил
в городе, где у профессора Люди занимался разными предметами, чтоб недаром пропадало время до вступления
моего в Лицей.
Меня тотчас ввели во владение
моей комнаты, одели с ног до головы
в казенное, тут приготовленное, и пустили
в залу, где уже двигались многие новобранцы.
При самом начале — он наш поэт. Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [
В автографе еще: «
Мой стих никак», зачеркнуто.]
Письма
мои передавались на почту из нашего дома
в Петербурге; я просил туда же адресоваться ко мне
в случае надобности.
Помнишь ли,
мой брат по чаше.
Как
в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?
О, друзья
мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякий год,
в часы беспечны,
Поминать его вином.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на
мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
— Твои воспитанники не только снимают через забор
мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио, теперь сенатор Наполеона III [Это сведение о Броглио оказалось несправедливым; он был избран французскими филеленами
в начальники и убит
в Греции
в 1829 году (пояснение И. И. Пущина).]), но теперь уж не дают проходу фрейлинам жены
моей».
Он нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина: он, бедный,
в отчаянии; приходил за
моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление».
Так точно, когда я перед самым выпуском лежал
в больнице, он как-то успел написать мелом на дощечке у
моей кровати...
Я нечаянно увидел эти стихи над
моим изголовьем и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался
в этом экспромте. [
В изд. АН СССР — под заглавием «Надпись на стене больницы» (1817);
в 1-й строке там: «Его судьба неумолима».]
[Рассказ Пущина о своем участии
в Тайном обществе, о своем взгляде на привлечение Пушкина к заговору не мог появиться
в 1859 г.
в печати по цензурным условиям (все шесть абзацев: «Встреча
моя с Пушкиным…» — «Конечно, болтовня», стр. (68–70).
Пока он гулял и отдыхал
в Михайловском, я уже успел поступить
в Тайное общество; обстоятельства так расположили
моей судьбой!
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу
мою — я как будто вдруг получил особенное значение
в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей
в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Первая
моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (respub-lica), по-своему проповедовал
в нашем смысле — и изустно и письменно, стихами и прозой.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда
в Петербурге, а то не ручаюсь, что
в первых порывах, по исключительной дружбе
моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей
моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению
в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился
в большом свете, а я был как можно подальше от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось
в Петербурге; большею частью свидания
мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига.
В генваре 1820 года я должен был ехать
в Бессарабию к больной тогда замужней сестре
моей.
Директор на это ответил: «Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего
моего воспитанника;
в нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады.
Я с Алексеем, неизменным
моим спутником от лицейского порога до ворот крепости кой-как удержался
в санях.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые
мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь,
в которой он частенько терялся.
Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался
в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и
мое судейство...
Иныне здесь,
в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада, //…………………………………… //…Поэта дом опальный,
О Пущин
мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты
в день его Лицея превратил. //………………………………………
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему
в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
Монах начал извинением
в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши
мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С.
Я осужден; 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга
в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами
моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими
в тамошний острог.
Кстати, здесь, после
моей прозы, поместить стихи покойного Александра Одоевского, написанные
в альбом княгини М. Н. Волконской 25-го декабря 1829 года (это день ее рождения; тогда ей было 25-ть лет).
Что делалось с Пушкиным
в эти годы
моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня
в Сибири задушевным словом.
В самый день
моего приезда
в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его
в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла
мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
По приезде
моем в Тобольск
в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а
в 1842 брат
мой Михаил отыскал
в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня
в числе заветных
моих сокровищ.
[Стихотворение Пушкина «
Мой первый друг» печатается
в издании АН СССР по тексту, опубликованному
в Записках Пущина, так как автограф поэта не найден.
В третьей строке он сначала написал: «Когда
мой дом», затем зачеркнул слово «дом» и над текстом написал: «двор».
В этом письме указано, что М. И. Пущин прислал брату пушкинский автограф стихотворения «
Мой первый друг»
в 1843 г.
В комментируемом тексте Записок Пущин заявляет, что
в 1839 г. он послал стихотворение «
Мой первый друг» Плетневу для напечатания.
Бог помощь вам, друзья
мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И
в сладких таинствах любви!
Бог помощь вам, друзья
мои,
И
в счастье, и
в житейском горе,
В стране чужой,
в пустынном море
И
в темных пропастях земли.
Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по
моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия. [Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые
В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]
Он ранен на дуэли Дантесом и через двое суток умер; я был при отпевании его тела
в Конюшенной церкви, накануне
моего выезда из Петербурга».
— Вы видели внутреннюю
мою борьбу всякий раз, когда, сознавая его податливую готовность, приходила мне мысль принять его
в члены Тайного нашего общества; видели, что почти уже на волоске висела его участь
в то время, когда я случайно встретился с его отцом.
Только после смерти его все эти, повидимому, ничтожные обстоятельства приняли,
в глазах
моих, вид явного действия Промысла, который, спасая его от нашей судьбы, сохранил Поэта для славы России.
Одним словом,
в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин
мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого,
в бессмертных его творениях…
Не могу тебе ничего сказать важного, после твоего отъезда, кажется, по несчастью или по счастью, все
в том же положении;
мои заботы — о ремонте, [Ремонт — покупка лошадей, деятельность Пущина по службе
в Конной артиллерии.] кроме многих других, которые непременно сопряжены с
моим существованием.
На другой день приезда
моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости
моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Мой Надворный Суд не так дурен, как я ожидал. Вот две недели, что я вступил
в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить, что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить
в них охоту и усердие.
Мой адрес: у Спаса на Песках, близ Арбата,
в доме графини Толстой.