Неточные совпадения
Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича,
я почитал долгом предлагать и сыну свои советы и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок.
Сие дружеских наших сношений нисколько, впрочем, не расстроило; ибо
я, соболезнуя его слабости и пагубному нерадению, общему молодым нашим дворянам, искренно любил Ивана Петровича; да нельзя
было и не любить молодого человека столь кроткого и честного.
С своей стороны Иван Петрович оказывал уважение к моим летам и сердечно
был ко
мне привержен.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось
мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость
была в нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает. (Прим. А. С. Пушкина.)]
Имея от природы романтическое воображение,
я всех сильнее прежде сего
был привязан к человеку, коего жизнь
была загадкою и который казался
мне героем таинственной какой-то повести.
— Вам
было странно, — продолжал он, — что
я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его
была в моих руках, а моя почти безопасна:
я мог бы приписать умеренность одному моему великодушию, но не хочу лгать. Если б
я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то
я б ни за что не простил его.
Обольщенный моею славою, он стал
было искать моего дружества; но
я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от
меня удалился.
Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались
мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример
были веселее: он шутил, а
я злобствовал.
Жизнь его наконец
была в моих руках;
я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя бы одну тень беспокойства…
Всего труднее
было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении.
Малое число книг, найденных
мною под шкафами и в кладовой,
были вытвержены
мною наизусть.
Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна,
были мне пересказаны; песни баб наводили на
меня тоску.
Близких соседей около
меня не
было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение
было сноснее.
Приезд богатого соседа
есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до
меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на
меня подействовало;
я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Граф приблизился ко
мне с видом открытым и дружелюбным;
я старался ободриться и начал
было себя рекомендовать, но он предупредил
меня.
Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила
меня в ней не живопись, а то, что картина
была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.
Однажды случилось
мне целый месяц не брать пистолета: мои
были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство?
У нас
был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал
мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку.
Граф и графиня рады
были, что
я разговорился.
—
Я сам, — отвечал граф с видом чрезвычайно расстроенным, — а простреленная картина
есть памятник последней нашей встречи…
— Ах, милый мой, — сказала графиня, — ради бога не рассказывай;
мне страшно
будет слушать.
(Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня
была бледнее своего платка:
я не мог воздержаться от восклицания.)
Я выстрелил, — продолжал граф, — и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио… (в эту минуту он
был, право, ужасен) Сильвио стал в
меня прицеливаться.
Поди,
выпей стакан воды и приди к нам;
я представлю тебе старинного друга и товарища».
Будете ли вы стрелять или нет?» — «Не
буду, — отвечал Сильвио, —
я доволен:
я видел твое смятение, твою робость;
я заставил тебя выстрелить по
мне, с
меня довольно.
Тут он
было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную
мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся.
Граф замолчал. Таким образом узнал
я конец повести, коей начало некогда так поразило
меня. С героем оной уже
я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и
был убит в сражении под Скулянами.
Я заплачу, сколько ему
будет угодно».
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. «Она в саду, — отвечала старушка, — подите к ней, а
я вас
буду здесь ожидать». Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне
будет мучением и отрадою жизни моей; но
мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, —
я никогда не могла
быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Да,
я знаю,
я чувствую, что вы
были бы моею, но —
я несчастнейшее создание…
я женат!»
Приехав однажды на станцию поздно вечером,
я велел
было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали
мне переждать.
«Помилуй, где ты замешкался? — сказал
мне кто-то, — невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы
были ехать назад.
Непонятная, непростительная ветреность…
я стал подле нее перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты
были только ею.
Я хотел
было ее поцеловать…
— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это
были вы! И вы не узнаете
меня?
Хотелось
было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин не бывать же тому!
Легко можно догадаться, что
есть у
меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них
мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен
я теперь побеседовать с любезными читателями.
Будучи молод и вспыльчив,
я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную
мне тройку под коляску чиновного барина.
Не успел
я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на
меня; она потупила большие голубые глаза;
я стал с нею разговаривать, она отвечала
мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет.
Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал
я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век
были знакомы.
Лошади
были давно готовы, а
мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец
я с ними простился; отец пожелал
мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях
я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу
я насчитать поцелуев, [с тех пор, как этим занимаюсь,] но ни один не оставил во
мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели
меня на тот самый тракт, в те самые места.
Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал
я, старый смотритель, может
быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и
я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Вошед в комнату,
я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не
было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение.
Бывало барин, какой бы сердитый ни
был, при ней утихает и милостиво со
мною разговаривает.
А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж
я ли не любил моей Дуни,
я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не
было житье?
— «Что сделано, того не воротишь, — сказал молодой человек в крайнем замешательстве, — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб
я Дуню мог покинуть: она
будет счастлива, даю тебе честное слово.
Таков
был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы
были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни
было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог
я забыть старого смотрителя, долго думал
я о бедной Дуне…
— Вот могила старого смотрителя, — сказал
мне мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт
был черный крест с медным образом.