Неточные совпадения
В остальную часть визита мать
и дочь заговорили между собой о какой-то кузине, от которой следовало получить
письмо, но
письма не было. Калинович никаким образом не мог пристать к этому семейному разговору
и уехал.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою
и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору
письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову
и клялся, что тот уж никогда не сделает в другой раз подобного проступка.
— В гроб, сударь, возьму с собой это
письмо! — повторил
и ему Петр Михайлыч.
— Это
письмо, — отвечал Калинович, — от матери моей; она больна
и извещает, может быть, о своих последних минутах… Вы сами отец
и сами можете судить, как тяжело умирать, когда единственный сын не хочет закрыть глаз. Я, вероятно, сейчас же должен буду ехать.
Калинович что-то пробормотал ему в ответ
и, сойдя проворно с лестницы, начал читать
письмо на ходу, но, не кончив еще первой страницы, судорожно его смял
и положил в карман.
— То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть
и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года,
и теперь получил назад при этом
письме. Не хотите ли полюбопытствовать
и прочесть? — проговорил Калинович
и бросил из кармана на стол
письмо, которое Петр Михайлыч взял
и стал было читать про себя.
Старик не в состоянии был читать далее
и бросил
письмо.
— Значит, идет! — проговорил он
и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист
и принялся, надев очки, писать на нем своим старинным, круглым
и очень красивым почерком, по временам останавливаясь, потирая лоб
и постоянно потея. Изготовленное им
письмо было такого содержания...
— Не опять ли вспять возвращают? — проговорил он
и, надев торопливо очки, начал читать
письмо. Лицо его просветлело с первых же строк. Дочитав, он перекрестился
и закричал...
— А вот что кричу: видите вот это
письмо, эту книжку
и вот эту газету? За все это Яков Васильич должен мне шампанского купить —
и знать больше ничего не хочу.
— От кого же это
письмо? — проговорила Настенька
и хотела было взять со стола пакет, но Петр Михайлыч не дал.
— Та, та, та! Очень любопытна! Много будешь знать, скоро состареешься, — сказал он
и, положив
письмо, книгу
и газету в боковой карман, плотно застегнул сюртук.
— Ничего. Я знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала на первое
письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, — боже мой! — вышла из себя, меня разбранила
и написала ему какой только можешь ты себе вообразить дерзкий ответ.
— Как, я думаю, трудно сочинять — я часто об этом думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе,
письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей
и рассеешься.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна…
и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос
и явился в городе, подкупил людей
и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько
писем, просил у ней свидания
и будто бы она согласилась.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом,
и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное
письмо, Петр Михайлыч удивился
и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» — подумал он
и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную
и не совсем твердым голосом объявил дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
По приходе домой, однако, все эти мечтания его разлетелись в прах: он нашел
письмо от Настеньки
и, наперед предчувствуя упреки, торопливо
и с досадой развернул его; по беспорядочности мыслей, по небрежности почерка
и, наконец, по каплям слез, еще не засохшим
и слившимся с чернилами, можно было судить, что чувствовала бедная девушка, писав эти строки.
— Пожалуй, эта сумасбродная девчонка наделает скандалу! — проговорил Калинович, бросая
письмо,
и на другой же день, часов в семь, не пив даже чаю, пошел к Годневым.
Через неделю Калинович послал просьбу об увольнении его в четырехмесячный отпуск
и написал князю о своем решительном намерении уехать в Петербург, прося его снабдить, если может, рекомендательными
письмами.
— В Петербург, — отвечал Калинович,
и голос у него дрожал от волнения. — Я еще у князя получил
письмо от редактора: предлагает постоянное сотрудничество
и пишет, чтоб сам приехал войти в личные с ним сношения, — прибавил он, солгав от первого до последнего слова. Петр Михайлыч сначала было нахмурился, впрочем, ненадолго.
— Я доставляю, — продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать
письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями
и пропусками.
— У меня только
и есть
письмо к директору, — продолжал Калинович, называя фамилию директора, — но что это за человек?.. — прибавил он, пожимая плечами.
Отправив
письмо к Настеньке, Калинович превратился в какое-то олицетворенное ожидание: худой, как привидение, с выражением тоски в лице, бродил он по петербургским улицам, забыв
и свое честолюбие,
и свою бедность,
и страшную будущность.
— Тогда, как ты уехал, я думала, что вот буду жить
и существовать
письмами; но вдруг человек не пишет месяц, два, три… полгода, наконец!
—
И не спрашивай лучше! — проговорила она. — Тогда как получила твое
письмо, всем твоим глупостям, которые ты тут пишешь, что хотел меня кинуть, я, конечно, не поверила, зная наперед, что этого никогда не может быть. Поняла только одно, что ты болен…
и точно все перевернулось в душе:
и отца
и обет свой — все забыла
и тут же решилась, чего бы мне ни стоило, ехать к тебе.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку
письмо, что ты все это время был болен
и потому не писал, а что теперь тебе лучше
и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Впрочем, она, чтоб успокоить отца, написала ему, что замужем,
и с умыслом показала это
письмо Калиновичу.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно
и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных
и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах
и держала в руках
письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку
и сел.
Калинович взглянул на нее
и еще больше побледнел. Она подала ему
письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба
и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь
и зять не приехали,
и как ускорило это его смерть… Калиновича подернуло.
На другой день свадьбы он уехал в Павловск
и отправил к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком
письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе
и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье
и не проклинала его.
— Все равно! — отвечал князь, вынимая
и отдавая Калиновичу его заемное
письмо.
Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное
письмо на клочки
и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с
письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он
и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю
и скажу прямо, чего мы хотим.
В новом замещении этой должности опять вышло неприятное столкновение: губернатор хотел по крайней мере определить на это место кого-нибудь из своих канцелярских чиновников — например, одного из помощников своего правителя, человека, вполне ему верного
и преданного; но вице-губернатор объявил, что на это место он имеет в виду опять нашего старого знакомого, Экзархатова, о котором предварительно были собраны справки, не предается ли он по-прежнему пьянству,
и когда было дознано, что Экзархатов, овдовев, лет семь ничего в рот не берет, Калинович в собственноручном
письме предложил ему место старшего секретаря.
При чтении этих строк лицо Калиновича загорелось радостью.
Письмо это было от Настеньки. Десять лет он не имел о ней ни слуху ни духу, не переставая почти никогда думать о ней,
и через десять лет, наконец, снова откликнулась эта женщина, питавшая к нему какую-то собачью привязанность.
— Одно, что остается, — начал он медленным тоном, — напиши ты баронессе
письмо, расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь
и объясни, что господин этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим родным
и что я сделался первой его жертвой… Заступились бы там за меня… Не только что человека, собаки, я думаю, не следует оставлять в безответственной власти озлобленного
и пристрастного тирана. Где ж тут справедливость
и правосудие?..
Он как-то особенно торопливо поддержал меня в этой мысли,
и на другой же, кажется, день получаю от него
письмо, что место есть для меня у одной его родственницы, старой графини, быть компаньонкой…
Она обвила его руками
и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся писать
и занимался почти всю ночь. На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета
и куча
писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался
и принимал против этого всевозможные меры.
— Бог ведь знает, господа, как,
и про что,
и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что
письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что
и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй,
и не разобрал, а много болтали.