Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и
одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Неточные совпадения
— Нет, не за
одно это, — отвечал больной с упорством, — во-первых,
мысль чужая, взята из «Жака». [«Жак» —
один из романов Жорж Санд.]
— И наконец, — продолжал Калинович, — во мне самом, как писателе, вовсе нет этой обезьянской, актерской способности, чтоб передразнивать различных господ и выдавать их за типы. У меня
один смысл во всем, что я мог бы писать: это —
мысль; но ее-то именно проводить и нельзя!
Она, столь страстная супруга,
один лишь месяц, я не смею
мыслить…
Одна только
мысль его каждый день была, что вот зайдет почтальон и принесет ему благодатную весточку.
— Ах, как я рада! — произнесла Настенька, пришедшая в волнение от
одной уж
мысли, что все это увидит.
Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью при
мысли, что муж ваш на днях еще в
одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост, на котором вам так удобно.
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых товарищей:
один был только что не генерал, сидел в великолепном кабинете, на сафьяне и коврах, в бархатном халате; другой почтительно стоял перед ним в потертом вицмундире, в уродливых выростковых сапогах и с своим обычно печальным лицом, в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной
мысли.
Он как-то особенно торопливо поддержал меня в этой
мысли, и на другой же, кажется, день получаю от него письмо, что место есть для меня у
одной его родственницы, старой графини, быть компаньонкой…
Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при
одной мысли, что увидит ее опять, и дрожали молодые колени.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от
одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни
одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
— Представь, — начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова —
одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.
Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, —
один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь
мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в
один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в
мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь
мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том
одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе
одном пекутся; об
одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу на
мысль не приходили ни предки, ни потомки.
От
одной этой
мысли я вне себя.