Неточные совпадения
— Э… перестаньте с вашими глупостями! — говорила, отворачиваясь, экономка и
начинала смотреть
в окно.
Занявшись
в смотрительской составлением отчетов и рапортов, во время перемены классов Петр Михайлыч обходил училище и
начинал, как водится, с первого класса,
в котором, тоже, как водится, была пыль столбом.
Еще
в Москве он женился на какой-то вдове, бог знает из какого звания, с пятерыми детьми, — женщине глупой, вздорной, по милости которой он, говорят, и пить
начал.
— Вы, Николай Иваныч, опять вашей несчастной страсти
начинаете предаваться! Сами, я думаю, знаете греческую фразу: «Пьянство есть небольшое бешенство!» И что за желание быть
в полусумасшедшем состоянии! С вашим умом, с вашим образованием… нехорошо, право, нехорошо!
Она
начала жить
в каком-то особенном мирочке, наполненном Гомерами, Орасами [Орас — герой одноименного романа французской писательницы Жорж Санд (1804—1876...
Добродушный и всегда довольный Петр Михайлыч стал ее возмущать, особенно когда кого-нибудь хвалил из городских или рассказывал какие-нибудь происшествия, случавшиеся
в городе, и даже когда он с удовольствием обедал — словом, она
начала делаться для себя, для отца и для прочих домашних какой-то маленькой тиранкой и с каждым днем более и более обнаруживать странностей.
У исправницы
начало подергивать губу; она вообще очень не любила противоречия, а
в этом случае даже и не ожидала.
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется
в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны
в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом.
В прихожую пришел Гаврилыч и
начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
Калинович остался один; он
начал слегка стучать ногами. Явилась толстая горничная девка
в домотканом платье и босиком.
Полина совсем почти прищурила глаза и
начала рисовать. Калинович догадался, что объявлением своей службы он уронил себя
в мнении своих новых знакомых, и, поняв, с кем имеет дело, решился поправить это.
— Вот мне теперь, на старости лет, — снова
начал он как бы сам с собою, — очень бы хотелось побывать
в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную,
в университет бы сходил…
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады
в лице. Петр Михайлыч по крайней мере
в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать
в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то
начинала смотреть
в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать,
в эти минуты была прехорошенькая.
—
В дельном и честном журнале, если б только он существовал, —
начал Калинович, — непременно должно существовать сильное и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.
— Я этих од решительно читать не могу, —
начала она. — Или вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет
в лагерь к Донскому — как это правдоподобно!
— Я моего мнения за авторитет и не выдаю, —
начал он, — и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше
в форме сатирической повести — это
в своем роде хорошо.
— Нынче есть великие писатели, —
начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет
в «Отечественных записках».
— Гоголь громадный талант, —
начал он, — но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает
в «Мертвых душах», и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа — это еще сомнительно.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!»
В конце этого разговора к ним подошел капитан и
начал ходить вместе с ними.
Слушая «Индиану», капитан действительно очень заинтересовался молчаливым англичанином, и
в последней сцене, когда Ральф
начал высказывать свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: «а… а!»
— Чем же мы вечер займемся? —
начал Петр Михайлыч. — Не любите ли вы, Яков Васильич,
в карточки поиграть? Не тряхнуть ли нам
в преферанс?
И действительно, приказничиха
начала, как зайца, выслеживать постояльца своего и на первое время была
в совершенном от него восторге.
В маленьких мещанских домишках
начинали просыпаться.
Лакеи генеральши, отправив парадный на серебре стол, но
в сущности состоящий из жареной печенки, пескарей и кофейной яичницы, лакеи эти, заморив собственный свой голод пустыми щами, усаживаются
в своих ливрейных фраках на скамеечке у ворот и
начинают травить пуделем всех пробегающих мимо собак, а пожалуй, и коров, когда тех гонят с поля.
Вон
в маленьком домике честолюбивый писец магистрата, из студентов семинарии, чтоб угодить назавтра секретарю, отхватывает вечером седьмой лист четким почерком, как будто даже не чувствует усталости, но, приостановясь на минутку, вытянет разом стоящую около него трубку с нежинскими корешками, плюнет потом на пальцы, помотает рукой, чтоб разбить прилившую кровь, и опять
начинает строчить.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой
начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать, что все это очень пошло и глупо, так что старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно на дочь, которая,
в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
Когда Петр Михайлыч
начал в своей семье осуждать резкие распоряжения молодого смотрителя по училищу, она горячо заступалась и говорила...
Вообще Флегонт Михайлыч
в последнее время
начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем
в гостиной — и он был тут же; переходили молодые люди
в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
Потрынькивая на ней
в раздумье, он час от часу становился мрачней и
начинал уж, как говорится, «погасать».
— Погоди, постой! —
начал Медиокритский, ударив себя
в грудь. — Когда так, правду говорить, она и со мной амурничала.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз
в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и
начал что есть силы звонить
в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
Калинович что-то пробормотал ему
в ответ и, сойдя проворно с лестницы,
начал читать письмо на ходу, но, не кончив еще первой страницы, судорожно его смял и положил
в карман.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы
начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и
в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Такими намеками молодые люди говорили вследствие присутствия капитана, который и не думал идти к своим птицам, а преспокойно уселся тут же,
в гостиной, развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька
начала с досадою отмахивать от себя дым.
Лицо Калиновича
в минуту изменилось и приняло строгое выражение. Он
начал опять говорить по-французски и говорил долго.
— Погодите, постойте! —
начал он глубокомысленным тоном. — Не позволите ли вы мне, Яков Васильич, послать ваше сочинение к одному человеку
в Петербург, теперь уж лицу важному, а прежде моему хорошему товарищу?
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», —
начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие.
В то время, как он занят был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— Я вас сам об этом же прошу, — отвечал капитан и, уткнув глаза
в тарелку,
начал есть.
В это же самое время с заднего двора квартиры молодого смотрителя промелькнула чья-то тень, спустилась к реке и
начала пробираться, прячась за установленные по всему берегу березовые поленницы.
Наконец внимание капитана обратили на себя две тени, из которых одна поворотила
в переулок, а другая подошла к воротам Петра Михайлыча и
начала что-то тут делать.
— А! Так вы этим занимаетесь! — проговорил он и
в минуту швырнул тень на землю, наступил ей коленом на грудь и
начал мазать по лицу кистью.
— А! Так это вы красите дегтем! — проговорил он и, что есть силы,
начал молодого столоначальника тыкать кистью
в нос и
в губы.
В чистый понедельник Петр Михайлыч, сходив очень рано
в баню, надевал обыкновенно самое старое свое платье, бриться
начал гораздо реже и переставал читать романы и журналы, а занимался более чтением ученых сочинений и проповедей.
Проворно выходил он из алтаря, очень долго молился перед царскими вратами и потом уже
начинал произносить крестопоклонные изречения: «Господи владыко живота моего!» Положив три поклона, он еще долее молился и вслед за тем, как бы
в духовном восторге, громко воскликнув: «Господи владыко живота моего!», клал четвертый земной поклон и, порывисто кланяясь молящимся, уходил
в алтарь.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли
в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба.
В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась
в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна
начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
— Дело
в том, —
начал Калинович, нахмурив брови, — мне кажется, что твои родные как будто
начинают меня не любить и смотреть на меня какими-то подозрительными глазами.
Прочие власти тоже,
начиная с председателей палат до последнего писца
в ратуше, готовы были служить для него по службе всем, что только от них зависело.
В подобном обществе странно бы, казалось, и совершенно бесполезно
начинать разговор о литературе, но Петр Михайлыч не утерпел и, прежде еще высмотрев на окне именно тот нумер газеты,
в котором был расхвален Калинович, взял его, проговоря скороговоркой...
Услышав звон к поздней обедне, он пошел
в собор поблагодарить бога, что уж и
в провинции
начинает распространяться образование, особенно
в дворянском быту, где прежде были только кутилы, собачники, картежники, никогда не читавшие никаких книг.
— Проси! — приказал князь лакею и сам вышел несколько
в залу, а Полина встала и
начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.
И я вот, по моей кочующей жизни
в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками,
начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться
в качестве русского путешественника, и, признаюсь,
в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.