Неточные совпадения
— Я много раз тебе говорила,
что пока я не могу кинуть мужа без надзора; ты должен понимать,
что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как знает; я весь свой нравственный
долг исполню тогда в отношении его!
Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать,
что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она
долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин.
— Церемонятся!.. Не желают вас стеснить… Окромя того, — это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, —
что Аделаида Ивановна приехала сюда
долги собирать: им очень многие должны!
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал,
что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое,
чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, —
Долгов приходил в отчаяние и говорил,
что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, —
Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо,
что жизнь сильно помяла его.
— Я все видел! — закричал было
Долгов и остановился, потому
что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал,
что такое с ним. Дело в том,
что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.
Князь Мамелюков был один из должников Аделаиды Ивановны, которая, будучи почти каждодневно пилима Маремьяшей,
что «когда же вы, сударыня, будете собирать
долги?..
Он не полагал даже,
что Бегушев знал об его
долге Аделаиде Ивановне.
По такому ответу граф Хвостиков очень хорошо понял,
что большого толку не будет из того объяснения, которое он и
Долгов предположили иметь с Бегушевым.
— Дело вот в
чем, — продолжал
Долгов, даже не слыхавший слов Бегушева. — Я к вам с одним серьезным предложением…
— Да те же французские газеты! — воскликнул
Долгов. — Я беру газету и понимаю,
что это орган клерикалов, это — легитимистов…
— Лучше, гораздо лучше! — произнес он раздраженным голосом и готовый, вследствие озлобленного состояния духа, спорить против всего,
что бы ему ни сказали. — И каким образом вы,
Долгов, человек умный, не поняли,
что газета есть язва, гангрена нашего времени, все разъедающая и все опошляющая?
— Как гангрена?..
Что она разъела,
что опошлила? — спрашивал
Долгов, пораженный удивлением.
— Мы ожидали, — продолжал
Долгов, —
что вы поработаете с нами; я так предположил разделить занятия: вам — иностранный отдел, я беру внутренний, а граф Хвостиков — фельетон, критику и статьи об искусствах!
— Были, у нескольких человек были! — признался
Долгов. — Не дают; говорят,
что дела у них очень плохи!
— Дорого для меня, — начал
Долгов торжественным тоном, — поднять дух народа, восполнить историческую связь между древней Россией и новой, которая прервана; напомнить России,
что она есть!..
— Я не знаю, собственно, кто, — отвечал
Долгов, — но знаю,
что по всей губернии начали трубить,
что я, когда мне вздумается, рву протоколы моих заседаний, а потом пишу новые.
— Еще бы, господи! — воскликнул
Долгов. — Подите, куда пролез этот господин, а не бог знает
что такое! — прибавил он.
—
Что об этом говорить!.. Это была случайность, — возразил
Долгов; но в самом деле это была вовсе не случайность. Он не одни протоколы, а целые дела затеривал и писал такие решения,
что мировой съезд, по неясности, их почти постоянно отменял.
—
Что это за время омерзительное, — сказал Бегушев, оставшись один, — даже из такого благороднейшего пустомели, как
Долгов, сделало чуть не жулика!
Прокофий позволил ему и даже провел его в кабинет, где
Долгов около получаса сидел и, от нечего делать блуждая глазами с предмета на предмет, увидел на столе письмо и в письме этом свою фамилию; не было никакого сомнения,
что оно было от Тюменева.
Долгов, прочитав письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив,
что в этом доме живет и граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали,
что граф только
что проснулся.
Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и с первого слова объявил,
что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу.
Долгов согласился.
— Для того, — закричал уже
Долгов, —
что это историческое призвание ее!.. Пришло время резко определяющих себя народностей: славяне, германцы, романские племена, англосаксы. Это выдумал Наполеон III и предугадал.
— Я сам Наполеона всегда ненавидел и говорил,
что он ничтожество,
что в нем капли нет крови Наполеона Первого, но в этом он прав: Россия должна обособить славянский мир! — кричал
Долгов.
Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно то же самое,
что говорила и Татьяна Васильевна, —
чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, — тем не менее
Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом, человеком с поэтической душой.
— Это тоже в каком смысле, — заметил генерал. —
Долгов говорит, например,
что турки — трусы; это вздор; а Янсутский уверяет,
что славяне — плуты…
— Охота вам повторять,
что говорят Янсутские, да и
Долгов, пожалуй! — произнес с досадой Бегушев.
— Он утверждал,
что она должна разориться совершенно: она там… я не понял даже хорошенько… приняла какое-то наследство после мужа, а тот — банкрот, и ей придется отвечать за его
долги.
— Многие! — отвечал граф, тоже не без величия откидываясь на спинку кресел и пуская синеватую струю дыма от сигары. — Вчера у нас целый вечер сидел его cousin, генерал Трахов, который, между прочим, рассказал,
что ему в клубе говорили, будто бы над вами по
долгам покойного старика Олухова висит банкротство, для
чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас…
Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая,
что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал,
что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось,
что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям.
Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты — нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, — сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала,
что она после
долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие,
чем когда-либо случалось проходить.
Долгов тщетно приискивал в голове своей,
что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.
Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону,
что ему Офонькин даже заметил: «Это не так, этого не бывает». У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.
Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то,
что у него на умишке есть.
«Верно!..» — хотел было, кажется, сказать и
Долгов, но, однако, удержался, вспомнив,
что мещане все-таки ближе к народу,
чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.
Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но
Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались,
что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало
что она сама, но даже гости ее мучили его!
Хвостиков поставлен был в затруднительное положение.
Долгов действительно говорил ему,
что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать… — Но
что такое доказать, — граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а
Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.
—
Что, собственно, фантазировал
Долгов, — передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, — вывернулся он перед Татьяной Васильевной.
Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления,
что он уезжает в имение Траховых управляющим.
— Благодарю, благодарю!.. — воскликнул
Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал,
что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.