Неточные совпадения
— Угадал поэтому я, но
не печальтесь
о том… Припомните слова спасителя: «Мария же благую часть избра, яже
не отымется от нея».
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем
том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все,
не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала
о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком
не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть
не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Я Вам говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это
не воспрещается и еще паче
того следует делать и в лета позднейшие, ибо
о прежних наших действиях мы можем судить правильнее, чем
о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас
та страсть, которая заставила нас проступиться, и наш разум, который согласился на
то!..
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов
не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником
о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме
того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с
тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по
тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
— Это я знаю, — подхватил
тот уклончиво, — но при этом я наслышан и
о вашей полной независимости от чужих мнений: вы никогда и никому
не бываете вполне подчинены!.. Такова, pardon, об вас общая молва.
—
Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации
о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу
не бравший ни копейки, страшно восставал против таких поборов и
не доносил
о том по начальству единственно из чувства товарищества, так как и сам был все-таки чиновник.
Вы
не ошиблись, что я поспешу к Вам на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями,
о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом, приходило неоднократно на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование
о ближнем,
тем паче
о таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление
о Вашем житье-бытье и
не делало удара на мою волю нашим братским молотком.
Дамы, разумеется, прежде всего обеспокоились
о нарядах своих, ради которых,
не без мелодраматических сцен, конечно, принялись опустошать карманы своих супругов или родителей, а мужчины больше толковали
о том, кто был именно приглашен сенатором и кто нет, и по точному счету оказалось, что приглашенные были по преимуществу лица,
не враждовавшие против губернатора, а враги его, напротив, почти все были
не позваны.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень
не было, да и денег, чтобы сделать его,
не обреталось; но привезти на такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в
тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах, было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и
не ради туалета для себя, а ради
того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь
не умерла дорогой.
Тогда является ко мне священник из
того прихода, где жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять, что Ермолаев вовсе даже
не раскольник, и что хотя судился по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный, что доказывается
тем, что каждогодно из Петербурга он привозит удостоверение
о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской церкви, устроил в оной на свой счет новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже новыми иконами, и что будто бы секта хлыстов с скопческою сектою
не имеет никакого сходства, и что даже они враждуют между собою.
Еще с 1825 году, когда я работал по моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.]
о бунте, замышляемом там между солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича, и когда господин петербургский генерал-губернатор,
не вняв моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами,
то злоба сих фармазонов продолжается и до днесь, и сотворили они, аки бы я скопец и распространитель сей веры.
От всех этих картин на душе у Сверстова становилось необыкновенно светло и весело: он был истый великорусе; но gnadige Frau, конечно, ничем этим
не интересовалась,
тем более, что ее занимала и отчасти тревожила мысль
о том, как их встретит Марфин, которого она так мало знала…
Сверстов побежал за женой и только что
не на руках внес свою gnadige Frau на лестницу. В дворне
тем временем узналось
о приезде гостей, и вся горничная прислуга разом набежала в дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего
не сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов,
не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон: из длинного же письма
того он понял одно, что речь шла
о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
Кроме
того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в
том, что Ченцов
не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин,
тем более, что Ченцов теперь, как слышал
о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
Здесь, впрочем, необходимо вернуться несколько назад: еще за год перед
тем Петр Григорьич задумал переменить своего управляющего и сказал
о том кое-кому из знакомых; желающих занять это место стало являться много, но все они как-то
не нравились Крапчику:
то был глуп,
то явный пьяница,
то очень оборван.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян,
то я повинуюсь
тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему
не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание
о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего
не открылось.
Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором,
не упоминая
о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно приехать в губернский город с
тем, чтобы писать и действовать сообща!
— Это безжалостно и глупо с ее стороны было оставить вас!.. — совсем уж вспылил Егор Егорыч. — Если у ней
не было денег, отчего она мне
не написала
о том?
— Но вы понимаете ли, что говорить такие вещи
о девушке значит позорить, убивать ее, и я
не позволю
того никому и всем рот зажму! — продолжал кричать Егор Егорыч.
Произошло его отсутствие оттого, что капитан, возбужденный рассказами Миропы Дмитриевны
о красоте ее постоялки, дал себе слово непременно увидать m-lle Рыжову и во что бы
то ни стало познакомиться с нею и с матерью ее, ради чего он, подобно Миропе Дмитриевне, стал предпринимать каждодневно экскурсии по переулку, в котором находился домик Зудченки,
не заходя, впрочем, к сей последней, из опасения, что она начнет подтрунивать над его увлечением, и в первое же воскресенье Аггей Никитич, совершенно неожиданно для него, увидал, что со двора Миропы Дмитриевны вышли: пожилая, весьма почтенной наружности, дама и молодая девушка, действительно красоты неописанной.
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно
не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но
о чем?.. Юлия Матвеевна все уж сказала!.. Уехать и уехать,
не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только были счастливы, вот
о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь
то больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем?
О, в таком случае Людмила решилась никогда
не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего
не думала и только безусловно верила
тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука
не поняла из слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и умственно.
— Вот, буде вы встретитесь у нас с этим моим родственником Марфиным,
то не говорите, пожалуйста,
о масонах.
— Конечно!.. —
не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала чувствовать, что
не все же бог устраивает, а что надобно людям самим заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор Егорыч приедет к ним в воскресенье,
то как-нибудь — без Сусанны, разумеется, — открыть ему все
о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем положении,
не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять его посоветовать, что тут делать.
—
О, сегодня гулять восхитительно! — подхватил радостно капитан, очень довольный
тем, что он может еще несколько минут побеседовать
не с Сусанной, — нет! — а с Марфиным: капитан оставался верен своему первому увлечению Людмилою.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее,
тем более, что тут уж являлся вопрос
о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между
тем Людмила
не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов
не только что
не появлялся к ним более, но даже
не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна,
не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и,
не читав, рвала их.
Впрочем, прежде чем я пойду далее в моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить читателя, что отныне я буду именовать Зверева майором, и вместе с
тем открыть тайну, которой читатель, может быть, и
не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть говорила с ним, как и с прочими офицерами,
о других женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась, перестало быть растерянным и оставалось только серьезным: Сусанна твердо была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем было здесь, на земле, и только сожалела
о том, что ее
не успели причастить.
Нового Палкинского трактира вовсе
не существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь;
о железноконной дороге и помину
не было, да
не было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения
не происходило по всему Петербургу, а на Невском и
тем паче; ехали больше в каретах; вместо пролеток тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом.
— Непременно, завтра же! — поспешно проговорил
тот. — Одно несчастье, что Карл Павлыч ведет чересчур артистическую жизнь… Притом так занят разными заказами и еще более
того замыслами и планами
о новых своих трудах, что я
не знаю, когда он возьмется это сделать!
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен
тем, что ни одного слова
не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом будут говорить
о таких же все пустяках!» Однако вышло
не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего
не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
Крапчик, слыша и видя все это,
не посмел более на эту
тему продолжать разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать
о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему
не покажут картины чисто русской школы по штилю, до
тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию
не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки
о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Крапчик
не с большой охотой передал Егору Егорычу записку, опасаясь, что
тот, по своему раскиданному состоянию духа, забудет
о ней и даже потеряет ее, что отчасти и случилось. Выехав из своего отеля и направившись прямо к Сперанскому, Егор Егорыч,
тем не менее, думал
не об докладной записке, а
о том, действительно ли масоны и хлысты имеют аналогию между собой, — вопрос, который он хоть и решил утвердительно, но
не вполне был убежден в
том.
Вечером
того же дня Егор Егорыч поехал к Сперанскому, где у него дело обошлось тоже
не без спора, и на одно замечание, которое сделал Михаил Михайлыч по поводу высылки Татариновой,
о чем тогда только и толковало все высшее общество Петербурга, Егор Егорыч воскликнул...
— Об умысле я
не говорю, а
о небрежности поручителей; кроме
того, — продолжал Сергей Степаныч, — прием совершался самыми неправильными путями; вступавшие питали дерзкое намерение сами уловить тайну, а
не получить оную за практическое исполнение самой премудростью начертанных должностей…
О горе своем Рыжовы почти
не говорили, как
не говорил
о том и Егор Егорыч, начавший у них бывать каждый день.
Егор Егорыч, конечно, ни одним звуком
не позволял себе спросить Сусанну
о посланных ей книгах и
о том, какое впечатление она почерпнула из них; но Сусанна, впрочем, сама заговорила об этом.
О службе Аггея Никитича в почтовом ведомстве Миропа Дмитриевна заговорила, так как еще прежде довольно подробно разведала
о том, что должность губернского почтмейстера, помимо жалованья, очень выгодна по доходам, и сообразила, что если бы Аггей Никитич, получив сие место,
не пожелал иметь этих доходов,
то, будучи близкой ему женщиной, можно будет делать это и без ведома его!..
Наконец
не вытерпев, Муза спросила
о том Сусанну и Егора Егорыча.
— Рамка эта, заключающая в себе все фигуры, — продолжала gnadige Frau, — означает, что хитрость и злоба людей заставляют пока масонов быть замкнутыми и таинственными,
тем не менее эти буквы на рамке: N, S, W и
О, — выражают четыре страны света и говорят масонам, что, несмотря на воздвигаемые им преграды, они уже вышли чрез нарисованные у каждой буквы врата и распространились по всем странам мира.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau на этот раз
не выразила в своих глазах неудовольствия, понимая так, что дело,
о котором шла речь, стоило
того, чтобы за успех его лишнее выпить!..
— Нет! — отвергнул решительным тоном Егор Егорыч. —
Не говоря уже
о том, что большая часть из них
не имеет ничего общего с нами, но даже и такие, у которых основания их вероучения тожественны с масонством, и
те, если бы воззвать к ним, потребуют, чтобы мы сделались ими, а
не они нами.
— Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч,
о Сусанне звука
не позволила себе произнести, если бы я ее
не узнала, как узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более
того: она любит вас!
— Разговор
не зашел
о том. Кроме
того, он прежде достаточно говорил мне
о своей духовной матери.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед
тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она
не ходила, а когда он приходил в дом,
то почти
не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает
о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак
не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
Из знакомых Петра Григорьича ни в день смерти его, ни на другой день, хотя слух
о том облетел в какой-нибудь час весь город, — никто
не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные боялись, но никто
не любил.