Неточные совпадения
В стары годы на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по
тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва живут. Любят
те племена леса дремучие да рощи темные, ни один из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его
дом разорять, кару на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
Что было в
тех домах картин, мраморных статуй, дорогих мебелей, какие теплицы были при них, какие цветы редкостные, плоды, деревья…
Кто Поташову становился поперек дороги: деревни,
дома, лошади, собаки, жены, дочери добром не хотел уступить,
того и в домну сажали.
Рядом с
тем домом поставил Марко Данилыч обширные прядильни, и скоро смолокуровские канаты да рыболовные снасти в большую славу вошли и в Астрахани, и на Азовском поморье.
А это вот скажу: после таких сплеток я бы такую смотницу не
то что в
дом, к дому-то близко бы не подпустила, собак на нее, на смотницу, с цепи велела спустить, поганой бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая, что значит на честных девиц сплетки плести…
Ольга Панфиловна хоть и крестилась большим крестом в старообрядских
домах, желая
тем угодить хозяевам, но, как чиновница, не считала возможным раскольничать, потому-де, что это неблагородно.
Терентьевна не
то что в церковь, к церковнику в
дом войти считала таким тяжелым грехом, что его ни постами, ни молитвами не загладишь.
Долго думала Дарья Сергевна, как бы делу помочь, как бы, не расставаясь с Дуней, год, два, несколько лет не жить в одном
доме с молодым вдовцом и
тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала наконец.
Жаль было расставаться ей с воспитанницей, в которую положила всю душу свою, но нестерпимо было и оставаться в
доме Смолокурова, после
того как узнала она, что про нее «в трубы трубят».
Чтоб, не разлучаясь с Дуней, прожить несколько лет вне смолокуровского
дома и
тем заглушить недобрые слухи, вздумала она склонить Марка Данилыча на отдачу дочери для обученья в Манефину обитель.
И были, и небылицы по целым вечерам стала она рассказывать Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про
тех, что
дома у мастериц обучались.
Называла по именам
дома богатых раскольников, где от
того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про
то и думать нечего.
«И
то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не
то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к
тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на
те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день,
то в
дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, — подумал он, — и без
того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из
дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
— Вы у меня в
дому все едино, что братня жена, невестка
то есть. Так и смотрю я на вас, Дарья Сергевна… Вы со мной да с Дуней — одна семья.
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. «
Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и
дом бросает Бог знает на чьи руки».
Душевную бы чистоту хранила и бесстрастие телесное, от злых бы и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах не беседовала, а пошлет Господь судьбу — делала бы супругу все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о
доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на вся полезная, милость бы простирала к бедному и убогому и
тем возвеселила бы дни своего сожителя и лета бы его миром исполнила…
Ото всей души Марья Гавриловна полюбила девочку, чуть не каждый день проводила с нею по нескольку часов; от Марьи Гавриловны научилась Дуня
тому обращенью, какое по хорошим купеческим
домам водится.
Поджидая дочку и зная, что года через два, через три женихи станут свататься, Марко Данилыч весь
дом переделал и убрал его с невиданной в
том городке роскошью — хоть в самой Москве любому миллионщику такой
дом завести.
В Манефиной обители если не живей,
то гораздо шумней и веселее было, чем в полном роскоши и богатстве
доме Смолокурова.
Дома совсем не
то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские
дома были для Дуни недоступны — в
то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак не хотели равнять себя даже с
теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи
то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу —
дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из
того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и
тому тот же ответ.
Нежно поглядывая на Дунюшку, рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж с неделю и пробудет на ярманке до флагов, что он, после
того как виделись на празднике у Манефы,
дома в Казани еще не бывал, что поехал тогда по делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
— С тетей-то и
дома насиделась бы, — молвил Марко Данилыч. — Коль на месте сидеть, так незачем было и на ярманку ехать… Не на
то привезена, чтоб взаперти сидеть. Людей надо смотреть, себя показывать.
— Самый он и есть, — молвил Марко Данилыч. — Зиновий Алексеич допрежь и сам-от на
той мельнице жил, да вот годов уж с пяток в городу́
дом себе поставил. Важный
дом, настоящий дворец. А уж в
доме — так чего-чего нет…
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным
домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не
то война, не
то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
Для
того прежде всего позаботился он выстроить огромный
дом, наподобие не
то амстердамской, не
то гамбургской биржи, и назвал
тот дом «Главным
домом».
Но вслух о
том заикнуться не смел, зная, как дорог был
дом на мельнице старухе, его матери.
По пятнадцатому году, когда
тот дом только что обстроен был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и ни за что бы на свете не согласилась на старости лет перебраться на новое место.
Но как ихняя квартира в нанято́м доме-особняке на Земляном валу еще не была как следует устроена, а именины пришлись в пятницу, значит, стола во всей красе устроить нельзя,
то и решили отложить пир до Татьянина дня, благо он приходился в скоромный понедельник.
— По нынешним обстоятельствам нашему брату чем ни торгуй, без Питера невозможно, — ответил Никита Федорыч. — Ежели
дома на Волге век свой сидеть, не
то чтобы нажить что-нибудь, а и
то, что после батюшки покойника осталось, не увидишь, как все уплывет.
Канонница из Иргиза, что при моленной жила, тоже решила себя на смиренномудрое долготерпение в
доме Федора Меркулыча, что сделала не из любви ко птенчику сиротке, а за
то, что ругатель-хозяин в обитель ее такие суммы отваливал, что игуменья и соборные старицы, бывало, строго-настрого наказывают каноннице: «Вся претерпи, всяко озлобление любовию покрой, а меркуловского
дома покинуть не моги, велия бо из него благостыня неоскудно истекает на нашу честну́ю обитель».
Лет десять ему было уж, Микитушке, как родитель его, наскучив одинокой жизнью и
тем, что в его богатом
доме без бабы пустым пахло, без прямой хозяйки все лезло врознь, — вздумал жениться на бедной молоденькой девушке.
— После
того нагнал я Таифу, — после недолгого молчанья продолжал Самоквасов, обращаясь к Марку Данилычу. — Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа
домов в ихнем городке накупила — переселяться туда желает.
— Не в
том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на
то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И
домá для
того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
Оттого церкви, обыкновенно пустые в летние праздники, в
тот день полнехоньки народом, а в раскольничьих моленных
домах чуть не всю ночь напролет всенощные поют да часы читают.
— Здесь, матушка, не корчемница, станете кушать в
дому у меня, — ответил на
то Марко Данилыч.
—
Дома твои слова вспомянула, твой добрый совет, не давала воли
тем мыслям, на молитву стала, молилась. Долго ль молилась, не знаю, — продолжала Дуня.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем.
Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на
то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущенная.
— На Верх посылай, а не
то мы сейчас же котомки на плечи да айда по
домам, — горланила буйная артель.
— А ты не вдруг… Лучше помаленьку, — грубо ответил Корней. — Ты, умная голова,
то разумей, что я Корней и что на всякий спех у меня свой смех. А ты бы вот меня к себе в
дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком бы угостил, да винца бы поднес, а потом бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и от кого я прибыл к тебе.
Слыхал Никита Федорыч о нравах и обычаях
тех домов и бегом пустился от них по́д гору.
В
том же
доме Ермолаева, в нижнем жилье, на постоялом дворе, устроенном для серого люда, нанял он крошечную каморку.
— Не отрекусь от слова, по уговору отдам, по
той цене, что сегодня будет, — ответил Меркулов. — Мы вот как сделаем, Василий Петрович. Ужо часа в три будьте
дома, я зайду за вами, и вместе поедем на биржу. Там узнаем настоящую цену, там, пожалуй, и условие напишем.
Перед
тем домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки.
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А не остановился я у вас для
того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет
тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском
дому.
— Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видел
дома родительского… Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после
того без малого месяц у Макарья жить довелось.
Вон
те так никоим путным делом не займутся, — примолвил Феклист, указывая на большой двухъярусный
дом со множеством пристроек, со всех сторон его облепивших, и с закрытыми наполовину окнами.
— Что ж из
того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, — говорит, — ославил ты мою обитель? Зачем, — говорит, — не от себя и́з
дому, а от меня из скита девку крал?..» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!
— По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и
того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной
тьмы… Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя в
дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на
то: «Деньги плачены были за
то, а от вас я сроду пятака не видывал… Дело торговое…» Унялись, перестали ругаться.