Неточные совпадения
— Слушайте: дорогой, как мы из австрийских пределов с епископом в Москву ехали,
рассказал я ему про свои хожденья, говорил и про
то, как в сибирских тайгах земляным маслом заимствовался.
Рассказавши про такое дело, епископ и говорит: «Этим делом мне теперь заниматься нельзя, сан не позволяет, но есть, говорит, у меня братья родные и други-приятели, они при
том деле будут…
Долго в своей боковушке
рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с
того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И
той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
— Да ты
расскажи по порядку, как этим делом надо орудовать, как его в ход-от пустить? — допрашивал паломника Патап Максимыч. — Хоть наше дело не
то, чтобы луб драть, однако ж по этому делу, что про лыкодеров ты молвил,
то и к нашему брату пристало: в понятии не состоим, взяться не умеем.
Они
рассказывают, что на
тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся [Болотные огни.].
—
Расскажи ему, отче, как вы с песком
тем справляетесь, — сказал он потом мягким голосом.
— Экой догадливый! — тоже смеясь, молвил повеселевший Чапурин. — Ровно ты, Сергей Андреич, в
ту пору промеж нас сидел… Так уж верно ты
рассказываешь.
Рассказывали, что в
ту страшную пору купцы, бежавшие из Москвы от неприятеля, привезли Назарете много всяких сокровищ и всякой святыни, привезли будто они
то добро на пятистах возах, и Назарета самое ценное спрятала в таинственное подземелье, куда только перед большими праздниками одна спускалась и пробывала там по двое, по трое суток.
— Ну, вот за этот за подарочек так оченно я благодарна, — молвила Марьюшка. — А
то узорами-то у нас больно стало бедно, все старые да рваные… Да что ж ты, Фленушка, не
рассказываешь, как наши девицы у родителей поживают. Скучненько, поди: девиц под пару им нет, все одни да одни.
— Какой тут Снежков! — молвила Фленушка. — Не всяк голова, у кого борода, не всяк жених, кто присватался, иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все
расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И
тому делу без тебя не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза отводить да концы хоронить мастерица, за уловками дело у тебя не станет. Как хочешь, помогай.
— Нет, — молвила Фленушка, — с купцом Дюковым да с
тем, что тогда похожденья свои
рассказывал…
Оставшись с глазу на глаз с Алексеем, Патап Максимыч подробно
рассказал ему про свои похожденья во время поездки: и про Силантья лукерьинского, как
тот ему золотой песок продавал, и про Колышкина, как он его испробовал, и про Стуколова с Дюковым, как они разругали Силантья за лишние его слова. Сказал Патап Максимыч и про отца Михаила, прибавив, что мошенники и такого Божьего человека, как видно, хотят оплести.
Долго
рассказывала она Алексею, как матушка Манефа, воротясь из Осиповки с именин Аксиньи Захаровны, ни с
того ни с сего слегла и так тяжко заболела, что с минуты на минуту ожидали ее кончины, — уж теплая вода готова была обмывать тело покойницы.
Опять же у Евникеи в Прудах Аркадьины сродницы живут — хоть наказывай ей, хоть не наказывай, не утерпит — до капельки все
расскажет им, а
те Евникее.
За поминальным обедом беседы не ведутся: пьют, едят во славу Божию в строгом молчаньи. Лишь изредка удельный голова вполголоса перекидывался отрывистыми словами с Иваном Григорьичем, да Фленушка шептала что-то на ухо Параше, лукаво поглядывая на Василья Борисыча. Кое-что и она подметила на кладбище и еще ране
того, в Комарове во время дорожных сборов, кой-что про Парашу московскому послу
рассказала.
Когда повелись толковые, деловые разговоры, Василий Борисыч в какой-нибудь час времени
рассказал много такого, чего ни Патапу Максимычу, ни куму Ивану Григорьичу, ни удельному голове Михайле Васильичу и на ум до
того не вспадало.
«Сидя на берегу речки у самого мельничного омута, —
рассказывала Измарагда, — колдунья в воду пустые горшки грузила; оттого сряду пять недель дожди лили неуёмные, сиверки дули холодные и в
тот год весь хлеб пропал — не воротили на семена…» А еще однажды при Тане же приходила в келарню из обители Рассохиных вечно растрепанная, вечно дрожащая, с камилавкой на боку, мать Меропея…
Ты не верь
тому, красавица, что келейницы про Господне созданье
рассказывают…
— Да вы не бойтесь, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала ей Таня. — Она ведь предобрая и все с молитвой делает. Шагу без молитвы не ступит. Корни роет — «Богородицу» читает, травы сбирает — «Помилуй мя, Боже». И все, все по-Божественному, вражьего нет тут нисколько… Со злобы плетут на нее келейницы; обойдите деревни, любого спросите, всяк скажет, что за елфимовскую Наталью денно и нощно все Бога молят. Много пользы народу она делает. А уж какая разумная, какая добрая, и
рассказать того невозможно.
Сколько было у них бедноты и наготы в сравнении с другими скитами,
рассказать того невозможно, а спеси боярской в сотню раз было больше
того.
— Да, вот оно что значит праведна-то молитва! — заметил
тот парень, что про Перфила Григорьича
рассказывал. — Огненными столбами в небо-то ходит!.. Вот тут и поди!..
— А вы бы песенку спели, — сказала Никитишна. — Мирскую нельзя, так псáльму бы. Ты, Марьюшка, чтó так сидишь?.. Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь… Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы пение тобой держится… Пойте-ка, девицы!.. Не
то сказочку какую
рассказали бы… Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?
— Какой же он тебе посрамитель? Времени хоть немного, а, Бог даст, управимся… А ему посрамление будет… И на пристани и на бирже всем, всем
расскажу, каков он есть человек, можно ль к нему хоть на самую малость доверия иметь. Все
расскажу: и про саврасок, и про
то, как долги его со счетов скинуты, и сколько любил ты его, сколько жаловал при бедности… На грош ему не будет веры… Всучу щетинку, кредита лишу!
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда
рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем
расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не
расскажет!
— Чего же вам еще? // Не
то ли вам
рассказывать, // Что дважды погорели мы, // Что Бог сибирской язвою // Нас трижды посетил? // Потуги лошадиные // Несли мы; погуляла я, // Как мерин, в бороне!..
И
та святая старица //
Рассказывала мне: // «Ключи от счастья женского, // От нашей вольной волюшки // Заброшены, потеряны // У Бога самого!