Неточные совпадения
В
то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая
песня под окнами. Пели «Авсе́нь», величая хозяйских дочерей...
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему:
то в избе побудет,
то на улицу выбежит,
то за околицу пойдет и зальется там громкою
песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
На расставанье Патап Максимыч за сказки, за
песни, а больше за добрые вести, хотел подарить Артемью целковый.
Тот не взял.
— Слава
те, Господи, что сон меня одолел, — отозвался Стуколов. — Не сквернились, по крайней мере, уши мои, не слыхали бесовских
песен и нечестивых речей треклятого табашника.
Десяти лет не минуло, и он уж все заводские
песни знал наизусть, так и заливается, бывало, звонким голоском на запольных [Запольными хороводами зовутся
те, что бывают вне завода (селения при заводах зовут заводами же).
Письмо из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч, что отец согласен дать ему благословенье, но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше про сватовство. Ответила она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать, прикажете, тятенька, за
того и пойду, а сама резвей забегала по саду, громче и веселей запела
песни свои.
«Скоро свыкалися, скорее
того расходилися» — так, кажется, в песне-то поется…
Ровно живой воды хлебнула Настя, когда велели ей сряжаться в Комаров. Откуда смех и
песни взялись. Весело бегает, радостно суетится — узнать девки нельзя. Параша —
та ничего. Хоть и рада в скит ехать, но таким же увальнем сряжается, каким завсегда обыкла ходить.
Молодежь в
те ночи
песни играет, хороводы водит, в горелки бегает от вечерней зари до утренней…
Другие
песни раздаются на кладбищах… Поют про «калинушку с малинушкой — лазоревый цвет», поют про «кручинушку, крытую белою грудью, запечатанную крепкою думой», поют про
то, «как прошли наши вольные веселые дни, да наступили слезовы-горьки времена». Не жарким весельем, тоской горемычной звучат они… Нет,
то новые
песни, не Ярилины.
И светло и красно в
том жилье, чисто и ладно все обряжено, цветам да заморским деревьям счету нет, на полу разостланы ковры пушистые, по окнам в клетках прыгают веселые пташки-канареечки, заливаются громкими
песнями…
Погребальные «плачи» веют стариной отдаленной.
То древняя обрядня, останки старорусской тризны, при совершении которой близкие к покойнику, особенно женщины, плакали «плачем великим». Повсюду на Руси сохранились эти
песни, вылившиеся из пораженной тяжким горем души. По на́слуху переходили они в течение веков из одного поколенья в другое, несмотря на запрещенья церковных пастырей творить языческие плачи над христианскими телами…
Покойнице, мнится мне, не по себе что-то было:
то развеселая по горницам бегает,
песни поет, суетится, ехать торопится,
то ровно варом ее обдаст, помутится вся из лица, сядет у окна грустная такая, печальная…
— И откуда такую
песню занес ты к нам, Василий Борисыч? — с умилением сказала она. — Слушаешь, не наслушаешься… Будь каменный, и у
того душа жалостью растопится… Где, в каких местах научился ты?
Весенние гулянки по селам и деревням зачинаются с качелей Святой недели и с радуницких хороводов. Они тянутся вплоть до Петрова розговенья. На
тех гулянках водят хороводы обрядные, поют
песни заветные —
то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих развеселых богов.
До солнечного всхода раздаются звонкие
песни и топот удалых плясок на
тех праздниках…
Лебеди белые, соколы ясные, вольная птица журинька, кусты ракитовые, мурава зеленая, цветы лазоревые, духи малиновые, мосты калиновые — одни за другими вспоминаются в
тех величавых, сановитых
песнях, что могли вылиться только из души русского человека на его безграничных, раздольных, óт моря дó моря раскинувшихся равнинах.
И так день зá день, неделя за неделей, вплоть до Петрова дня… Что ни день,
то веселье, что ни вечер,
то «гулянка» с
песнями, с играми, с хороводами и гаданьями… Развеселое время!..
— И не поминай, — сказала Манефа. — Тут, Василий Борисыч, немало греха и суеты бывает, — прибавила она, обращаясь к московскому гостю. — С раннего утра на гробницу деревенских много найдет, из городу тоже наедут, всего ведь только пять верст дó городу-то… Игрища пойдут,
песни, сопели, гудки… Из ружей стрельбу зачнут… А что под вечер творится — о
том не леть и глаголати.
Вплоть до позднего вечера продолжался широкий разгул поклонников Софонтия. Хороводов не было, зато
песни не умолкали, а выстрелы из ружей и мушкетонов становились чаще и чаще… По лесу забродили парочки…
То в одном,
то в другом месте слышались и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника, и девичьи вскрикиванья, и звонкий веселый хохот… Так кончились Софонтьевы помины.
Работы мало, что ни вечер,
то на всполье хороводы, либо
песни, либо лясы, балясы да смехи́ на улице у завалин…
— И
то надо будет, — отозвался Трифон. —
То маленько обидно, что работницей в дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое дело отделенное, Савелью до хозяйки долга
песня, а без бабы какое хозяйство в дому!.. На старости лет останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
Он, как говорится, «затягивает» и ведет
песню,
то есть держит голос, лад и меру.
Запевало — обыкновенно высокий тенор; к нему пристают два «голоса»: один тенор, другой бас, первый «заливается», другой «выносит»,
то есть заканчивает каждый стих
песни в одиночку.
Расстанная
песня (по иным местам разводная) —
та, что поют перед расходом по домам.
— Не во гнев твоей милости будь:
того и в посмешных
песнях не поют и в сказках не сказывают.
Не слушая Фленушкиной
песни, за опушкой леса по другую сторону дороги, шли рука в руку Василий Борисыч с Парашей… Шли молча, ни
тот ни другая ни слова… Но очи обоих были речисты…
На скитских праздниках, на келейных сборищах за трапезами, куда сходится народ во множестве, боголюбивые старцы и пречестны́е матери истово и учительно читают из святочтимого Стоглава об Иванове дне: «Сходятся мужи и жены и девицы на нощное плещевание и бесстудный говор, на бесовские
песни и плясания и на богомерзкие дела… И
те еллинские прелести отречены и прокляты…»
Не стучит, не гремит, ни копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу стрелой калено́й несется олень златорогий… [Златорогий олень, как олицетворение солнца, нередко встречается в старинных
песнях, сказках и преданиях русского Севера.] Без огня он горит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь возрадуется…
Тот олень златорогий — око и образ светлого бога Ярилы — красное солнце…
Поднялось солнце в полдерева, все пошли по домам с ночного гулянья. Впереди толпа ребятишек, как в барабаны, колотят в лукошки, и громкое их грохотанье далеко разносится в тиши раннего утра. За ними девушки с молодицами несут на доске Кострому. Мужчины за ними поодаль идут. Подобье умершего Ярилы медленно проносят по деревне под звуки тихой заунывной
песни.
То «первые похороны».
На пиру, на братчине не только пьют да гуляют, не только
песни играют да бьются в кулачки, здесь мир рядит, братчина судит: что тут положено,
тому так и быть.
Вскоре по всем сторонам вокруг скита раздались громкие
песни и, постепенно стихая, замерли в отдаленье:
то прихожие христолюбцы расходились по деревням с богомолья.
— Шабаш, ребята!.. Допивай последышки!.. Да с песенкой!.. Не с мирской
песней, — с обительскою, для
того, что пируем в обители.
Беспокойно и тревожно провели
ту ночь матери приезжие и матери обительские.
То и дело просыпались они от громкого смеха, от веселых криков и заздравных
песен подгулявших «благодетелей». Осеняя себя крестным знамением, читали они третий псалом Давида царя: «Господи, что ся умножиша стужающии ми?»
Неточные совпадения
Довольно демон ярости // Летал с мечом карающим // Над русскою землей. // Довольно рабство тяжкое // Одни пути лукавые // Открытыми, влекущими // Держало на Руси! // Над Русью оживающей // Святая
песня слышится, //
То ангел милосердия, // Незримо пролетающий // Над нею, души сильные // Зовет на честный путь.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. // Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу в ней
тьма тём, // А ни в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего // Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. // Не дивно ли? не страшно ли? // О время, время новое! // Ты тоже в
песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Такая рожь богатая // В
тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой
песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
У суда стоять — // Ломит ноженьки, // Под венцом стоять — // Голова болит, // Голова болит, // Вспоминается //
Песня старая, //
Песня грозная. // На широкий двор // Гости въехали, // Молоду жену // Муж домой привез, // А роденька-то // Как набросится! // Деверек ее — // Расточихою, // А золовушка — // Щеголихою, // Свекор-батюшка — //
Тот медведицей, // А свекровушка — // Людоедицей, // Кто неряхою, // Кто непряхою…
Под
песню ту удалую // Раздумалась, расплакалась // Молодушка одна: // «Мой век — что день без солнышка, // Мой век — что ночь без месяца, // А я, млада-младешенька, // Что борзый конь на привязи, // Что ласточка без крыл! // Мой старый муж, ревнивый муж, // Напился пьян, храпом храпит, // Меня, младу-младешеньку, // И сонный сторожит!» // Так плакалась молодушка // Да с возу вдруг и спрыгнула! // «Куда?» — кричит ревнивый муж, // Привстал — и бабу за косу, // Как редьку за вихор!