Сальватор. Книга II

Александр Дюма, 1863

Вниманию читателя, возможно, уже знакомого с героями и событиями романа «Могикане Парижа», предлагается продолжение – роман «Сальватор». В этой книге Дюма ярко и мастерски, в жанре «физиологического очерка», рисует портрет политической жизни Франции 1827 года. Король бессилен и равнодушен. Министры цепляются за власть. Полиция повсюду засылает своих провокаторов, затевает уголовные процессы против политических противников режима. Все эти события происходили на глазах Дюма в 1827—1830 годах. Впоследствии в своих «Мемуарах» он писал: «Я видел тех, которые совершали революцию 1830 года, и они видели меня в своих рядах… Люди, совершившие революцию 1830 года, олицетворяли собой пылкую юность героического пролетариата; они не только разжигали пожар, но и тушили пламя своей кровью».

Глава XXXIX

В которой господин де Вальженез прямо говорит, что не умеет ни петь, ни плясать

Во взгляде Жана Торо было то свирепое выражение, которое появляется у некоторых людей, когда те начинают хмелеть.

— А? — сказал он. — С вас достаточно?

— Да, — ответил Лоредан. — Мне больше пить не хочется.

— Вот это здорово! Можно подумать, что люди пьют вино только тогда, когда им просто хочется пить, — сказал Туссен. — Да если бы мы всегда пили только потому, что нам хочется пить, мы больше одной-двух бутылок не выпивали бы.

— Туссен, — сказал Жан Торо, — мне кажется, что мсье не знает всем хорошо известную пословицу!

— Какую же? — спросил Лоредан.

— «Когда пробка вынута, вино следует выпить…» А поскольку мы эту бутылку уже открыли…

— То что тогда? — произнес Лоредан.

— А то, что ее следует выпить!

Лоредан протянул свой стакан.

Жан Торо наполнил его.

— Теперь тебе, — сказал он, поворачивая горлышко бутылки в направлении своего приятеля, подобно тому, как пушкарь разворачивает свое орудие в ту сторону, куда он хочет выстрелить.

— Я-то с радостью! — сказал Туссен, позабыв, что у него был очень волнительный день и что этот последний стакан не только будет лишним, но выведет его из нормального состояния.

И, быстро опорожнив свой стакан, он затянул уж не знаю какую застольную песню, в которой никто из присутствующих не смог понять ни единого слова, поскольку он пел на своем ужасном овернском наречии.

— Умолкни! — сказал Жан Торо, не имея сил дослушать первый куплет.

— Почему это — умолкни? — спросил Туссен.

— Потому что такое, возможно, и очень любят в центре Оверни, но никак не в Париже и его пригородах.

— Но это же отлишная пешня! — сказал Туссен.

— Может быть, но мне нравится другая… Мне, к примеру, больше по нраву та песня, которую сейчас споет нам господин граф.

— Которую я сейчас спою? — спросил Лоредан.

— Ну конечно! Вы, должно быть, знаете много отлишных пешень, как говорит мой приятель Туссен Лувертюр.

И Жан Торо захохотал тем безумным смехом, который является первым признаком наступающего опьянения.

— Вы ошибаетесь, мсье, — холодно сказал Вальженез, — я не знаю ни одной песни.

— Неужели не знаете ни одной застольной песенки? — спросил Жан Торо.

— А ведь за столом не только поют и пьют! — сказал Туссен. — Я вот теперь предпочел бы не пить, а есть. Тем более что я очень проголодался.

— Так мы готовы спеть, приятель? — спросил Жан Торо, готовясь хлопать в ладоши.

— Клянусь вам, что я не только не знаю ни одной песни, — сказал господин де Вальженез, слегка напуганный тоном, которым Жан Торо повторил свою просьбу, — но и петь-то вовсе не умею.

— Вы не уметь петь? — произнес Туссен, который, восприняв критику приятеля за то, что говорит на овернском наречии, стал стараться исправиться и начал говорить, как негр. — Я вам не верить!.

— Я еще раз вам говорю, что петь я не умею, — снова повторил Лоредан. — И весьма об этом сожалею, поскольку очень бы хотел доставить вам удовольствие. Но это — превыше моих сил.

— Какая досада! — произнес Жан Торо с юмором. — Ведь вы могли бы сами поразвлечься и меня повеселить.

— Я тем более об этом сожалею, — ответил Вальженез.

— А! — произнес Туссен.

— Что такое?

— У меня есть идея!

— Молчи!

— Но у меня есть неплохая идея! — настаивал Туссен.

— Ну, тогда скажи, что придумал!

— Коли этот молодой господин не знает песен или не умеет петь, — продолжал Туссен, не обращая внимания на сарказм приятеля, — он должен уметь плясать, не правда ли, друг Жан?

И затем, повернувшись к Лоредану, сказал пьяным голосом:

— Не хотите ли сплясать нам что-нибудь, господин граф?

— Что! Вы хотите, чтобы я сплясал вам что-нибудь? — произнес Вальженез. — Да вы с ума сошли!

— Почему это я сошел с ума? — спросил Туссен.

— Да разве люди пляшут просто так, без повода?

— Ладно! — сказал Туссен. — Без повода люди не пляшут. Они пляшут ради того, чтобы поплясать. Когда я жил у себя на родине, мы постоянно плясали!

— Вы плясали буррэ? — спросил Лоредан.

— Да, буррэ… А вы случаем не хотите ли сплясать буррэ?

— Нет. Я буррэ сплясать не хочу, поскольку плясать не умею вовсе.

— Да я и не прошу вас сплясать именно это, — снова продолжил Туссен. — Пляшите гавот, если хотите. Но хоть что-нибудь нам спляшите. Жан, ведь правда, господин граф должен нам что-нибудь сплясать?

— Я с удовольствием посмотрел бы, как господин граф пляшет…

— Слышали, почтенный?

— Но…

— Дайте же вашему другу закончить мысль. Вы же слышали, что он произнес но, — сказал Лоредан.

— Но, — продолжал Жан Торо, — для того, чтобы плясать, должна быть музыка!

— Естественно! И мсье Жан Торо прав! — воскликнул Вальженез, подумав, что если гигант поддержит идею своего напарника, ему, графу, придется станцевать коленце для того, чтобы умилостивить обоих могикан.

— А что, музыку трудно изобразить, что ли? — произнес Туссен, ставший от выпитого вина упрямым и очень находчивым.

— Не знаю, трудно это или нет, — наивно сказал Жан Торо. — Но лично я ни разу в жизни и не пытался это сделать. Однако я полагаю, что для того, чтобы была музыка, нужен какой-то музыкальный инструмент. Не так ли, мсье граф?

— Совершенно справедливо! — сказал Лоредан, пожимая плечами.

— Что?! Инструмент? — переспросил Туссен. — Да у любого из нас есть такой инструмент!

И, сказав это, Туссен сложил свою черную ладонь в форме дудки, мундштук которой был образован большим пальцем. Затем, приложив этот мундштук к губам, он принялся мурлыкать мотив песни «Король Дагобер».

После чего, обернувшись к Жану Торо, сказал:

— Разве это — не прекрасный инструмент?

— Хороший, — ответил Жан Торо, упорствуя в своем мнении, — но он скорее годится для охоты, а не для плясок.

— И то верно, — ответил на это Туссен, всегда охотно соглашавшийся со справедливыми замечаниями. — Тогда, коль скоро мы не можем ни петь, ни танцевать, давайте пить!

— Вот это правильно! — поспешил поддержать его господин де Вальженез. — Давайте лучше пить!

Но сказал он это слишком поспешно, и в его словах явно прозвучало желание не выпить самому, а заставить напиться приятелей. Жан Торо подозрительно взглянул на него, не понимая еще, следует отметить, плана господина де Вальженеза. Поскольку этот молодец и представить не мог, что вино иногда становится отравой. Но он все же почуял какую-то опасность и, ставя на стол бутылку, которую уже держал, чтобы наполнить стакан Туссена, сказал:

— Нет, тебе уже хватит, Туссен!

— О, вина никогда не хватает, друг мой Жан.

— Вообще-то это правильно, — сказал плотник. — Но сегодня это не так.

— Однако, — возразил пленник, — вы же сами стали угощать меня. А я хочу выпить еще.

— Вы, мой благородный, — снова заговорил Жан Торо, — совсем другое дело. Вы можете упиться, если есть такое намерение… Я ведь вам уже сказал, что в шкафу стоит еще бутылок сорок. Давайте ваш стакан!

Лоредан протянул стакан, и Жан Торо наполнил его на две трети. Потом он поставил бутылку на стол.

— А вы?.. — спросил господин де Вальженез.

— Я? — переспросил Жан Торо. — Я выпил уже достаточно. Туссен вам уже сказал, что если я выпью лишнего, то становлюсь сердитым. Он прав, и я больше пить не стану.

— Давайте выпьем еще стаканчик со мной, — сказал Вальженез, сделав вид, что не понимает причин умеренности Жана Торо, хотя на самом-то деле все прекрасно понял.

— Вы этого хотите? — спросил столяр, пристально взглянув на него.

— Хочу.

— Ладно, — сказал гигант, наливая новый стакан вина.

— А мне? — спросил Туссен.

— А ты — нет!.. — грубо отрезал Жан Торо.

— Почему я — нет?

— Потому что я решил, что ты больше пить не будешь.

Туссен что-то угрюмо проворчал, отступил от стола на пару шагов, но настаивать не стал.

А Жан Торо, поднеся свой стакан к губам, произнес:

— За ваше здоровье!

— За ваше! — ответил господин де Вальженез.

Стакан Жана Торо не был полным, и он смог через стекло наблюдать за пленником. Он увидел, что тот обхватил свой ладонью, быстро поднес к губам и поставил на стол, сделав какое-то необычное движение.

В это же самое время плотник почувствовал, как ноги его стали мокрыми, словно он наступил в лужу.

Приподняв ногу, он ощупал ее рукой: ботинок промок насквозь.

Тогда он взял лампу и осветил пол. Затем, поставив ее назад на стол, сказал, замахиваясь на пленника своим огромным кулаком:

— Должен признать, что вы порядочный негодяй!

Туссен Лувертюр бросился вперед и схватил плотника за запястья рук.

— Ага! — сказал он. — Я ведь вас предупреждал, что вино на него плохо действует… Вы мне не поверили! А теперь выпутывайтесь, как можете.