Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как
станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на
тот свет в лапотках…
— Не про озорство говорю, — сказал Патап Максимыч, — а про
то, что девки на возрасте,
стало быть, от греха на вершок.
В горницу хозяин вошел. Жена торопливо
стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя,
стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж
тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали...
Все хорошей рукой облажу; и толковать про
то больше не
станем…
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и говорить не
стал. И злобился после
того на Лохматых, и быть бы худу, да по скорости его под суд упекли.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг
стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у отца с матерью на мысли
того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там
стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на
то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Эге-ге! — вскрикнула Фленушка и захохотала. — Память-то какая у тебя короткая
стала, Настасья Патаповна! Аль забыла
того, кто из Москвы конфеты в бумажных коробках с золотом привозил? Ай да Настя, ай да Настасья Патаповна! Можно чести приписать! Видно, у тебя с глаз долой, так из думы вон. Так, что ли?.. А?..
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала
та. — Да говори же, Настенька, говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче
станет, как скажешь… От сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
— Не приставай к Настасье, Максимыч, — вступилась Аксинья Захаровна. — И без
того девке плохо можется. Погляди-ка на нее хорошенько, ишь какая
стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От еды откинуло, невеселая такая.
С
тех пор как на Керженце у Тарасия да в Осиновском у Трифины старцы да старицы от старой веры отшатнулись, благодеющая рука христиан
стала неразогбенна.
Фленушка ушла. У Алексея на душе
стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему:
то в избе побудет,
то на улицу выбежит,
то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
На «толоку» народ собирать ему тоже не
стать: мужик богатый, к
тому же тороватый, горд, спесив, любит по́чет: захочет ли миром одолжаться?..
— Что молод, про
то спорить не
стану, не видала, — молвила Настя. — А разумен ли, не знаю.
— Несодеянное говоришь! — зачал он. — Что за речи у тебя
стали!..
Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься
тем временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит пойдет, либо выпросит у отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком голову, в знак отреченья от мира,
станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, —
тем и кормится.
— То-то же. Говорю тебе, без моего совета слова не молви, шагу не ступи, — продолжала Фленушка. —
Станешь слушаться — все хорошо будет; по-своему затеешь — и себя и его сгубишь… А уж жива быть не хочу, коли летом ты не будешь женой Алексеевой, — прибавила она, бойко притопнув ногой.
Невтерпеж, однако,
стало ей, свекрови пожаловалась, а
та ей: «Да мне-то что?
Прожив при
том поваре годов шесть либо семь, Никитишна к делу присмотрелась, всему научилась и
стала большою помогой Петрушке.
Меж
тем воспитанник Английского клуба
стал запивать, кушанье готовил хуже да хуже, кончил
тем, что накануне барыниных именин сбежал со двора.
С
той поры
стала Никитишна за хорошее жалованье у
того барина жить, потом в другой дом перешла, еще побогаче, там еще больше платы ей положили.
— Да Бог ее знает:
то походит,
то поваляется. Года уж, видно, такие
становятся. Великим постом на седьмой десяток перевалит, — говорил Авдей, провожая гостя.
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из дому помаленьку
стал продавать, да года два только и дела делал, что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает, а неделя прошла, другая пришла, опять за
те же разъезды.
До
того скоро дошел, что и пить
стало не на что, пришлось чем-нибудь на выпивку денег добывать.
Хватил Никифор поленом по спине благоверную.
Та повалилась и на всю деревню заверещала. Сбежались соседи — вчерашние сваты.
Стали заверять Никифора, что он вечор прямым делом с Маврой повенчался. Не верит Никифор, ругается на чем свет стоит.
Скучно как-то
стало Никифору, что давно жены не колотил. Пришел в кабак да, не говоря худого слова, хвать Мавру за косы.
Та заголосила, ругаться зачала, сама драться лезет. Целовальник вступился.
Уж как, кажется, ни колотил Никифор жены своей, уж как, кажется, ни постыла она ему была за
то, что сама навязалась на шею и обманом повенчалась с ним, а жалко
стало ему Мавры, полюбилась тут она ему с чего-то. Проклятого разлучника, скоробогатовского целовальника, так бы и прошиб до смерти…
Да и
то сказать: забравшись в чужу клеть, вору хозяйско добро не оценивать
стать.
Для них шляпу на особую
стать за Волгой валяли, ни дать ни взять, как
те низенькие, мягкие летние шляпы, что теперь у горожан в моду вошли.
Новые соседи
стали у
того кантауровца перенимать валеное дело, до
того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с
той поры «шляпка́» да «верховки» больше не валяют, потому что спросу в Тверскую сторону вовсе не
стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца ни за что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
— Знаю про
то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для
того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь,
то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла,
то, как меня не
станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть в миру завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном подымут.
Правду говоришь, что вольный народ
стал, — а главное
то возьми, что страху Божьего ни в ком не
стало.
— Я решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. — Будет в семье как свой человек, и обедать с нами и все… Без
того по нашим делам невозможно… Слушаться не
станут работники, бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в большой горенке.
— А ты не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно родной он мне
стал. Вот и Захаровна
то же скажет.
— А
то, что с этого вечера каждый Божий день
станешь ты обедать и чаи распивать со своей сударушкой, — сказала Фленушка.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину,
стал он в ней чужанином. Не
то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то проживаешь, а после
того и слухов про тебя не
стало.
— Горько мне
стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с
той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
Михайло Данилыч принадлежал к числу «образованных старообрядцев», что давно появились в столицах, а лет двадцать
тому назад
стали показываться и в губерниях.
Хоть нашего брата возьмите, как при нашей
то есть коммерции
станешь грехи замаливать?
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с
того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И
той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому
стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
В
тот же день Салоникея, идучи от вечерни, увидала на часовенном дворе знакомую молодицу. Зазвала ее к себе, чайком попотчевала, водочкой, пряничками, а потом и
стала ей говорить...
Тетенька своего достигла — птичка в сетях. Хорошо, привольно, почетно было после
того жить Платониде. После матери игуменьи первым человеком в обители
стала.
С
того дня за Волгой не
стало ни слуху ни духу про Стуколова.
С первого шага Манефа
стала в первом ряду келейниц. Отец отдал ей все, что назначил в приданое, сверх
того щедро оделял дочку-старицу деньгами к каждому празднику. Это доставило Манефе почетное положенье в скиту. Сначала Платонида верховодила ею, прошел год, другой, Манефа старше тетки
стала.
Стало, и будем ждать
той зимы.
А все ж моя Настасья не порогом поперек вам
стала, ищите где лучше и на мне не взыщите, коли до
той поры Настасье другой жених по мысли найдется.
— Мало ль на что, — отвечал Стуколов. — Шурфы бить,
то есть пробы в земле делать, землю купить, коли помещичья, а если казенная, в Питере хлопотать, чтобы прииск за нами записали… Да и потом, мало ль на что денег потребуется. Золото даром не дается… Зарой в землю деньги, она и
станет тебе оплачивать.
— А за
то, что он первый опознал про такое богатство, — отвечал Стуколов. — Вот, положим, у тебя теперь сто тысяч в руках, да разве получишь ты на них миллионы, коль я не укажу тебе места, не научу, как надо поступать? Положим, другой тебя и научит всем порядкам: как заявлять прииски, как закрепить их за собой… А где копать-то
станешь?.. В каком месте прииск заявишь?.. За
то, чтобы знать, где золото лежит, давай деньги епископу… Да и денег не надо — барыши пополам.
Перебравшись за Керженец, путникам надо было выбраться на Ялокшинский зимняк, которым ездят из Лысково в Баки, выгадывая
тем верст пятьдесят против объездной проезжей дороги на Дорогучу. Но вот едут они два часа, три часа, давно бы надо быть на Ялокшинском зимняке, а его нет как нет. Едут, едут, на счастье, тепло
стало, а
то бы плохо пришлось. Не дается зимняк, да и полно. А лошади притомились.