Неточные совпадения
— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты
есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль
есть в миру завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном
подымут.
— Слушай, тятя, что я скажу, — быстро
подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою
была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
Тропа
была неровная, сани то и дело наклонялись то на одну, то на другую сторону, и седокам частенько приходилось вываливаться и потом, с трудом выбравшись из сугроба, общими силами
поднимать свалившиеся набок сани.
Паломник с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не
ел и вовсе не
пил. Когда отец Михаил водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может
поднять.
— Да уж, видно, надо
будет в Осиповку приехать к тебе, — со стонами отвечал Стуколов. — Коли Господь
поднимет, праздник-от я у отца Михаила возьму… Ох!.. Господи помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?.. Ох… Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе
буду… Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то, либо капустки кочанной?..
Переглядев бумажки, игумен заговорил
было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком; но «касатик», не
поднимая головы, махнул рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
Патап Максимыч
поднял голову. Лицо его
было ясно, радостно, а на глазах сверкала слеза. Не то грусть, не то сердечная забота виднелась на крутом высоком челе его.
— Да лекарь-от из немцев аль бусурманин какой… У людей Великий пост, а он скоромятину, ровно собака, жрет… В обители-то!.. Матери бунт
подняли, сквернит, знаешь, им. Печки не давали скоромное-то стряпать. Да тут у нас купчиха живет, Марья Гавриловна, так у ней стряпали…
Было,
было всякого греха!.. Не сразу отмолят…
Хорошей жизни Алексею все хочется, довольства, обилья во всем;
будь жена хоть коза, только б с золотыми рогами, да смирная, покладистая, чтоб не смела выше мужа головы
поднимать!..
— Ничего такого не
было, — ответил Алексей,
подняв голову. — Ни за кого выдавать ее не думали, а чтоб сама над собой что сделала — так это пустое вранье.
Есть-пить Морковкину слава те Господи — иным дворянам только по великим праздникам
поесть так приходится: рому, кизлярки, всяких водок от челобитных приносов хоть полы
подымай, чаю-сахару хоть коням заместо овса засыпай, других всяких запасов ни счету, ни меры нет…
Одна девка посмелей
была. То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не дует в ус. Такая с начальством
была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не то чтоб любовно, а лишь бы на смех
поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
Какая ни случись в тот день погода, какие ни
будь дела в приказе, непременно пролежит он в поле с солнечного заката до раннего утра,
поднимая перепелов на дудочки.
Та клялась всеми угодниками, что видела, как ранним утром в день Благовещенья черти Егориху, ровно шубу в Петровки, проветривали:
подняли ведьму на возду́си и долгое время держали вниз головою, срам даже смотреть
было.
Вынула знахарка косарь из пестера и, обратясь на рдеющий зарею восток, велела Тане стать рядом с собою… Положила не взошедшему еще солнцу три поклона великие да четыре поклона малые и стала одну за другой молитвы читать… Слушает Таня — молитвы все знакомые, церковные: «Достойно», «Верую», «Богородица», «Помилуй мя, Боже». А прочитав те молитвы,
подняла знахарка глаза к небу и вполголоса особым
напевом стала иную молитву творить… Такой молитвы Таня не слыхивала. То
была «вещба» — тайное, крепкое слово.
Величаво
поднимая кверху легкую мачту с тонкими райнами и широкую белую трубу с красным перехватом посередке, сиротой стоял опустелый «Соболь»: ни на палубе его, ни на баржах не
было ни одного тюка, ни одного человека…
И когда наутре надо
было молодых
поднимать, новобрачного не нашли — неведомо куда сокрылся…
— Совсем
было побывшилась, Марко Данилыч, с часу на час смертного конца ожидали… Ну, да услышал-таки Господь грешные наши молитвы —
поднял матушку, оздравела, — сладким голоском отвечала Аркадия.
Нá ноги
поднял их дедушка, поженил, а сам по святым местам Богу молиться пошел: в Киеве
был, в Соловках, в Царьграде.
— Когда б судьба моя не такая
была, когда б не в кельях, а в миру я жила, волею замуж я не пошла бы, — так,
подняв голову, начала говорить чернобровая смуглянка, и яркий багрянец разлился по лицу ее.
— Чему смеяться-то? — быстро
подняв голову и обводя беседу удивленными глазами, громко сказала Параша. — Известно, что бы делала, чай бы с мужем
пила, обедала бы с ним, гуляла. Он бы из городу гостинцы привозил, платками да платьями дарил меня. Еще-то чего?
— А ежели Патапка проведает? — возразил Сушило. — Двадцать деревень может
поднять, целу армию выставит. С ним связаться беда — медведь, как
есть медведь.
Такую иной раз свалку
подымут, что того и гляди смертоубийства не
было бы…
Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то
поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Закон
был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой день, идя на базар, глуповцы
подняли с полу бумажки и прочитали следующее:
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах
поднимали и всё проходили, всё проходили.
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это
было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и,
подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал:
В стогах не могло
быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы,
поднять один стог и перевезти в сарай.