Неточные совпадения
— Да помереть мне, с места
не вставши, коли такого дельца я
не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет
к тебе, — прибавила она, садясь на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня
не запугивай… Смотри,
не обидь его… И без того чуть жив
ходит.
— Проведи его туда.
Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами
пройти, спину-то, чай, после
не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А
к отцу-то сегодня
сходи же. Что до воскресенья откладывать!
— Уж я лаской с ней: вижу, окриком
не возьмешь, — сказал Патап Максимыч. — Молвил, что про свадьбу год целый помину
не будет, жениха, мол, покажу, а год сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая
ходила. А на другой день одумалась, с утра бирюком глядела,
к обеду так и сияет, пышная такая стала да радостная.
— Да
сходи к попу, — говорят сватовья. — Спроси у него, поп
не соврет, да и мы свидетели.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка
к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, —
не ровен час, все под Богом
ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и
не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее
не обидь.
Чтоб из кельи, опричь часовни, никуда она ноги
не накладывала и чтоб
к ней никто
не ходил.
— Повечерие на отходе, — чуть
не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам будет, гости дорогие, — в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль
к батюшке отцу Михаилу в келью? Получаса
не пройдет, как он со службой управится.
И голос Виринеи все мягче и мягче становился;
не прошло трех-четырех минут, обычным добродушным голосом говорила она пристававшим
к ней девицам...
— Вам, матушка, завтра в баньку
не сходить ли? Да редечкой велели бы растереть себя, — сказала, обращаясь
к игуменье, ключница мать София.
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь
к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать
не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая метель поднялась, что свету Божьего
не стало видно. Теперь так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
—
Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все больше. День-деньской только и дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый Божий день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть
к службе
сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.
— До свиданья, сударыня, — ответила Манефа. — Вот я
не на долгое время в келарню
схожу, люди там меня ждут, а после
к вам прибреду, коли позволите.
Угодно
к службе Божией —
ходите,
не угодно —
не взыщем.
Стуколов говорит ему: пока снег
не сойдет,
к делу приступать нельзя.
Прочел Алексей записочку. Пишет Настя, что стосковалась она, долго
не видя милого, и хочет сейчас
сойти к нему. Благо пора выдалась удобная: набродившись с утра, Аксинья Захаровна заснула, работницы, глядя на нее, тоже завалились сумерничать… Черкнул Алексей на бумажке одно слово «приходи», подвязал ее на снурок. Птичка полетела кверху.
— Садись — гость будешь, — с веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея
к столу с кипящим самоваром. — Садись рядышком, Марьюшка! Ты, Алексеюшка, при ней
не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы
ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают
к себе.
— Значит, каждый день
к хозяину
хожу, а
не случится его дома,
к хозяйке, — ответил Алексей.
— Ступай
к себе, — сказала она Тане. — Сейчас выйду… Да покаместь
к матушке-то
не ходи, после часов
к ней пойду.
День
к вечеру склонялся, измучилась Фленушка писавши, а Манефа,
не чувствуя устали, бодро
ходила взад и вперед по келье, сказывая, что писать. Твердая, неутомимая сила воли виднелась и в сверкающих глазах ее, и в разгоревшихся ланитах, и в крепко сжатых губах. Глядя на нее, трудно было поверить, что эта старица
не дольше шести недель назад лежала в тяжкой смертной болезни и одной ногой в гробу стояла.
Совсем смерклось, когда старицы велели работникам лошадей запрягать. Оленевские игуменьи уехали, а мать Аркадия долго еще оставалась у гостеприимного сродника… Искали Василья Борисыча… Кто его знает — куда запропастился… Устинью тоже
не вдруг сыскать могли. Сказывала,
к улангерским матерям повидаться
ходила.
Ужин в молчании
прошел. По старому завету за трапезой говорить
не водится… Грех… И когда встали из-за стола и Богу кресты положили, когда Фекла с дочерьми со стола принялись сбирать, обратился Трифон Лохматый
к сыну с расспросами.
Был начальник задорный — мужики и на судьбище
к нему
не ходили, потому что одно пустое дело из того выходило.
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться
к какому ни на есть месту, узнать, какое дело сподручнее там завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью. Год
пройдет, два
пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики
к работе да увидят, что дело-то выгодно, тогда
не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
Подошел
к «Соболю». Капитан стоит у руля и молча вдаль смотрит. На палубе ни души. Сказывает про себя Алексей капитану, что он новый хозяин.
Не торопясь,
сошел капитан с рубки,
не снимая картуза, подошел
к Алексею и сухо спросил...
— Да видите ли что, Алексей Трифоныч, — протяжно и внушительно стал говорить ему маклер. — Теперь вы в купцы еще
не записаны, однако ж, заплативши гильдию, все-таки на линии купца стоите… Вам бы одежу-то сменить… По-крестьянскому
ходить теперь вам
не приходится… Наденьте-ка хороший сюртук, да лаковые сапоги, да модную шляпу либо фуражку — совсем другое уваженье
к вам будет…
— Ну, эти игры там
не годятся, про них и
не поминайте —
не то как раз осмеют… — сказал маклер. — Другие надобно знать… Да я обучу вас по времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки были чистые… Под скобку тоже вам
ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы
к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.
Кроме приехавших с богомолья, собрались туда обительские старицы и те из белиц, что
не ходили на праздник
к Бояркиным.
И, догнавши, пошел
к ним на службу и
ходил с ними до самых до тех пор, как воровские таборы их разогнали, однако ж жены отыскать он
не мог.
— Привыкла я
к ней, Фленушка, невдолге
ходит за мной, а уж так я
к ней приобыкла, так приобыкла, что без нее мне оченно будет трудно, — понизив голос, сказала Манефа. — За мной-то кому же
ходить?.. А Софью опять в ключи
не возьму… Нет, нет, ни за какие блага!.. Опротивела!..
Не видать бы мне скаредных глаз ее…
Узнав, что у Манефы мирские гости,
не восхотела шарпанская игуменья идти
к ним, прямо
прошла в приготовленную для нее светлицу и, отказавшись от угощенья, заперлась и на келейное правило стала.
Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и небо, и земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один — и, подсевши
к столу, стала она холодна и степенна, и никто из девиц
не заметил мимолетного ее оживления. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.
Тем-де сумнителен тот Антоний, что веры частенько менял, опасаются, дескать,
не осталось ли в нем беспопового духа, да
к тому ж, мол,
ходят слухи, что он двоежен…
Ни о чем
не думая, ни о чем
не помышляя, сам после
не помнил, как
сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь на каждом шагу,
прошел он
к часовне и сел на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки. То обительские трудники, убрав коней и задав им корму, сидели за ужином, да благочестивые матери, стоя перед иконами, справляли келейное правило.
— Ты
к тем
не ходи, — сказал Федор. — Я уж сам тебе все обделаю. Будь спокоен… Когда выезжать-то?
Полугода
не прошло с того, как, подав щедрую милостыню, вырвал из нищеты его семью, а самого приблизил
к себе ровно сродника.
Воротясь
к Колышкину, Чапурин
прошел прямо в беседку.
Не хотелось ему на людей глядеть. Но рядом с беседкой возился в цветниках Сергей Андреич.
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что
ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе стояли и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головница Бояркиных, ключница матери Таисеи. Она одна из Бояркиных
ходила гулять
к перелеску, и когда мать Таисея узнала, что случилось,
не разобрав дела, кинулась на свою любимицу и так отхлестала ее по щекам, что у той все лицо раздуло.
Проходя к дверям, еще раз взглянул в окно… Глазам
не верится — Василий Борисыч!..