Неточные совпадения
— Полно грешить-то, Максимыч, — возвысила голос Аксинья Захаровна. — Чтой-то
ты? Родных дочерей забижать!.. Клеплешь
на девку!.. Какой ей муж?.. Обе ничегохонько про эти дела не разумеют.
—
Ты, Аксинья, к себе
на именины жди дорогих гостей. Обещались пироги есть у именинницы.
— Ох, уж эта родня!.. Одна сухота, — плачущим голосом говорила Аксинья Захаровна. — Навязался мне
на шею!.. Одна остуда в доме. Хоть бы
ты его хорошенько поначалил, Максимыч.
— Что
тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила
на то Аксинья Захаровна. —
Ты голова. Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя
на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик
ты мой, кормилец
ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
— Кто
тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И
на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг
на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше.
Ты покаместь Настасье ничего не говори.
Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: «Помни, говорит,
ты это слово, Патап Максимыч, а я его не забуду, — такое дело состряпаю, что бархатный салоп
на собольем меху станешь дарить попадье, да уж поздно будет, не возьму».
— Да что же не знаться-то?.. Что
ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич не человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь-ка
на него, человек молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
—
Ты, тятя, лучше меня знаешь, — отвечал Саввушка, ясно и любовно глядя
на отца.
— А чел ли
ты книгу про Иева многострадального, про того, что
на гноищи лежал? Побогаче твоего отца был, да всего лишился. И
на Бога не возроптал. Не возроптал, — прибавил Патап Максимыч, возвыся голос.
— Это
ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева
на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а
на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело —
на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Молви отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему
на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени
ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
— Вот еще! Одного! — вспыхнула Фленушка. — Он станет насмехаться, а
ты его люби. Да ни за что
на свете! Ваську Шибаева полюблю — так вот он и знай, — с лукавой усмешкой, глядя
на приятельницу, бойко молвила Фленушка.
— А
тебе тоже бы молчать, спасенная душа, — отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув
на нее исподлобья. — Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна, — продолжал он, смягчая голос, — скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб
на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких
на стряпню,
на деревнях поискала бы. Да вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у
тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
— То-то, держи ухо востро, — ласково улыбаясь, продолжал Патап Максимыч. —
На славу твои именины справим. Танцы заведем,
ты плясать пойдешь. Так али нет? — прибавил он, весело хлопнув жену по плечу.
— Знамо, не сама пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же
тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе, — у самой только и
на уме, как бы замуж, а
на речах: «не хочу» да «не пойду».
— Да полно ж
тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. —
Ты вот послушай-ка, что я скажу
тебе, только не серчай, коли молвится слово не по
тебе.
Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что
на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам
ты лучше меня знаешь.
— Разве заказано
тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами, — сказал Патап Максимыч. — Слава Богу, у нас с
тобой достатков
на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб Господь послал ей хорошего мужа.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила
на то Аксинья Захаровна. — Только и речей у
тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то.
Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских «сирот» говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда.
— Вот
тебе тридцать пять рублев, — молвил тысячник, вынимая десятирублевую и отдавая ее Манефе. — Деньги счел по старине,
на ассигнации. Раздай по рублю
на двор, — примолвил сестре.
Зачали, слышь
ты,
на Москве все наши заволжские обители в подозренье держать, все-де мы за Керженцом да за Осинками в это единоверие последуем.
— Получай. Дели поровну:
на пять обителей по пяти целковых. Пускай их едят блины
на Масленице. Подлей чайку-то, Захаровна. А
ты, Фленушка, что не пьешь? Пей, сударыня: не хмельное, не вредит.
— Ишь какой недогадливый! — засмеясь, отвечала Фленушка. — Сам кашу заварил, нагнал
на девку сухоту да еще спрашивает: кто?.. Ровно не его дело… Бесстыжий
ты эдакой!..
На осину бы
тебя!..
— Некогда мне с
тобой балясы точить, — молвила Фленушка. — Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с
тобой, либо в горницах меня хватятся… Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто… Она по
тебе сокрушается… Полюбила с первого взгляда… Вишь глаза-то у
тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул
на девку, тотчас и приворожил… Велишь, что ли, кланяться?
— Что
ты какой? — спросила она вполголоса. — Сам
на себя не похож?
— Какие речи
ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь не знаю, что и делать с собой — хоть камень
на шею да в воду.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью
на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда
на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я
тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
—
Тебе, Фленушка, смехи да шутки, — упрекнула ее, обливаясь слезами, Настя. — А у меня сердце
на части разрывается. Привезут жениха, разлучат меня…
— Ну, это еще посмотрим, разлучат ли
тебя, нет ли с Алешкой, — молвила Фленушка. — Всех проведем, всех одурачим, свадьбу «уходом» сыграем. Надейся
на меня да слушайся, все по хотенью нашему сбудется.
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы, что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол,
ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки
на себя наложу, либо какого ни
на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только
ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
— Я нарочно пришел к
тебе, Настя, добрым порядком толковать, — начал Патап Максимыч, садясь
на дочернину кровать. —
Ты не кручинься, не серчай. Давеча я пошумел,
ты к сердцу отцовских речей не принимай. Хочешь, бусы хороши куплю?
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть про жениха, что
ты мне
на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Прости меня, тятя, голубчик, что давеча я
тебя на гнев навела, — склонив голову
на отцовскую грудь, молвила Настя.
— Стану глядеть, Максимыч, — отвечала Аксинья. — Как не смотреть за молодыми девицами! Только, по моему глупому разуму, напрасно
ты про Настю думаешь, чтоб она такое дело сделала… Скор
ты больно
на речи-то, Максимыч!.. Давеча девку насмерть напугал. А с испугу мало ль какое слово иной раз сорвется. По глупости, спросту сказала.
— Спросту!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Нет, у ней что-нибудь да есть
на уме.
Ты бы из нее повыпытала, может, промолвится. Только не бранью, смотри, не попреками. Видишь, какая нравная девка стала, тут грозой ничего не поделаешь… Уж не затеяно ли у ней с кем в скиту?
— Да что Фленушка! — заметил Патап Максимыч. — Фленушка хоть и знала бы что, так покроет, а Манефа
на старости ничего не видит.
Ты бы других расспросила.
— Сохрани
тебя Господи и помилуй!.. — возразила Фленушка. — Говорила
тебе и теперь говорю, чтоб про это дело, кроме меня, никто не знал. Не то быть беде
на твоей голове.
— А я знаю!.. — бойко подхватила Фленушка. — Да провалиться мне
на сем месте, коли завтра ж
тебя я не вылечу, — прибавила.
— Да помереть мне, с места не вставши, коли такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А
ты, Настенька, как Алешка придет к
тебе, — прибавила она, садясь
на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня не запугивай… Смотри, не обидь его… И без того чуть жив ходит.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай.
Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца
на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— И в самом деле, — молвила Настя. — Навела
ты меня
на разум… Ну как бы я погубила его!
— Да полно же
ты! — ободряла ее Фленушка. — Чего расплакалась!.. Не покойник
на столе!.. Не хнычь, не об чем…
— А я вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы
тебе с отцом, не отпустит ли он
тебя ко мне в годы. Парень
ты золотой, до всякого нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы
тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника?
На его бы место
тебя.
— Только сам
ты, Алексеюшка, понимать должон, — сказал Патап Максимыч, — что к такой должности
на одно лето приставить
тебя мне не с руки. В годы-то отец отпустит ли
тебя?
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы
ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли у отца стал токарничать, в людях ли, столько
тебе не получить, сколько я положу. Я бы
тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как
на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом
на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при
тебе.
Ты с отцом-то толком поговори.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее
на поклоны поставит. Как закатит она
тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его…
Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же. Что до воскресенья откладывать!
— Совесть-то есть, аль
на базаре потерял? — продолжала Фленушка. — Там по нем тоскуют, плачут, убиваются, целы ночи глаз не смыкают, а он еще спрашивает… Ну, парень, была бы моя воля, так бы я
тебя отделала, что до гроба жизни своей поминать стал, — прибавила она, изо всей силы колотя кулаком по Алексееву плечу.
— Пути в вас нету, — защебетала она. —
На молчанки, что ли, я вас свела?.. Слушай
ты, молодец, девка
тебя полюбила, а сказать стыдится… И Алексей
тебя полюбил, да боится вымолвить.
— Не надо, Авдеюшка, дорога знакомая, — отвечал Патап Максимыч, — а
ты вот, голубчик, коней-то
на двор пусти да сенца им брось. Здорова ль Никитишна?
— Рано бы помирать-то
тебе, кумушка, — сказал, садясь
на лавку, Патап Максимыч. — Пожить надо, внучек вырастить, замуж их повыдать.
— Нет, кумушка, до утра у
тебя не останусь, — сказал Патап Максимыч. — Я к
тебе всего
на часок и коней отпрягать не велел. В город еду. Завтра к утру надо быть там беспременно.