Неточные совпадения
— Что
тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. —
Ты голова. Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился
с пути. Ох, Патапушка, голубчик
ты мой, кормилец
ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
— Никак ошалел
ты, Максимыч! — воскликнула Аксинья Захаровна. —
С ума, что ли, спятил?.. Не молоденький, батько, заигрывать… Прошло
наше время!.. Убирайся прочь, непутный!
— Ради милого и без венца
нашей сестре не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим
тебя с Настасьей… У нее положено, коль не за
тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец,
наше от нас не уйдет!
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец
ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему
с молодой женой, да еще
с такой раскрасавицей, в
наших лесах да в болотах жить!
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на
нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я
тебя сведу
с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Ну, это еще посмотрим, разлучат ли
тебя, нет ли
с Алешкой, — молвила Фленушка. — Всех проведем, всех одурачим, свадьбу «уходом» сыграем. Надейся на меня да слушайся, все по хотенью
нашему сбудется.
— А я вот что, Алексеюшка, думаю, —
с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы
тебе с отцом, не отпустит ли он
тебя ко мне в годы. Парень
ты золотой, до всякого
нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы
тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы место
тебя.
— Значит —
наше дело выгорает, — сказала Фленушка. —
С места мне не сойти, коль не будешь
ты у Патапа Максимыча в зятьях жить. Ступай, — сказала она, отворив дверь в светелку и втолкнув туда Алексея, — я покараулю.
— А в какой это церкви он венчал меня
с тобой? В каком приходе? — кричала Мавра на все село. — Где свадьба
наша записана?.. В каких книгах?.. Ну-ка, докажи!
Отвечал на такие речи старец, меня утешая, а сам от очию слезы испуская: «Не скорби, брате, — говорил он, — не скорби и душевного уныния бегай: аще троечастный твой путный подвиг и тщетен остался, но паче возвеселиться должен
ты ныне
с нашими радостными лики: обрели мы святителей, и теперь у нас полный чин священства.
— Обидно этак-то, господин купец, — отвечал Артемий. — Пожалуй, вот хоть
нашего дядю Онуфрия взять… Такого артельного хозяина днем
с огнем не сыскать… Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка
ты ему волю, тотчас величаться зачнет, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж ему такой веры не будет и слушаться его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.
— От других потаю, от
тебя не скрою, любезненькой
ты мой, — отвечал игумен. — Опять же у вас
с Якимом Прохорычем, как вижу, дела-то одни… Золото водится по
нашим лесам — брать только надо умеючи.
— Ах
ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело
наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам
с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а
с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
— Надежный человек, — молвил Патап Максимыч. — А говорю это
тебе, отче, к тому, что если, Бог даст, уверюсь в
нашем деле, так я этого самого Алексея к
тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А как будет он у
тебя в монастыре, покажи
ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу будет.
— Нешто
ты, парень, думаешь, что
наш чин не любит овчин? — добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч. — Полно-ка
ты. Сами-то мы каких великих боярских родов? Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать
с твоим родителем… Человек, от кого ни послышишь, рассудливый, живет по правде… Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей!.. Об одеже стать ли тут толковать?
Государь
ты наш, родной батюшка, —
Мы пришли на твое житье вековечное,
Пробудить
тебя ото сна от крепкого.
Мы раскинули
тебе скатерти браные,
Мы поставили
тебе яства сахарные,
Принесли
тебе пива пьяного,
Садись
с нами, молви слово сладкое,
Уж мы сядем супротив
тебя,
Мы не можем на
тебя наглядетися,
Мы не можем
с тобой набаяться.
— И
нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один
сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много
тебе благодарна останусь.
— Садись — гость будешь, —
с веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея к столу
с кипящим самоваром. — Садись рядышком, Марьюшка!
Ты, Алексеюшка, при ней не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это
наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают к себе.
Поживи
с нами, испытай пустынные
наши места — возвестят они
тебе славу Божию, в преподобных отцах я́вленную…
— А
ты молчи, да слушай, что отец говорит. На родителя больше
ты не работник, копейки
с тебя в дом не надо. Свою деньгу наживай, на свой домок копи, Алексеюшка… Таковы твои годы пришли, что пора и закон принять… Прежде было думал я из
нашей деревни девку взять за
тебя. И на примете, признаться, была, да вижу теперь, что здешние девки не пара
тебе… Ищи судьбы на стороне, а мое родительское благословение завсегда
с тобой.
— Напрасно так рассуждаешь, — возразил Патап Максимыч. — Добра
тебе желаючи, прошу и советую: развяжись
ты с этими делами, наплюй на своих архиереев да на
наших келейниц… Ну их к шуту!.. На такие дела без
тебя много найдется… Повел бы торги — и себе добро и другим польза.
— Заспесивилась
наша краля, зачванилась, — топнув
с досады ногой, молвила Фленушка, выходя однажды
с Марьюшкой из домика Марьи Гавриловны. — Битый час сидели у ней, хоть бы единое словечко выронила… В торги, слышь, пускается, каменны палаты закладывать собирается, куда
с нашей сестрой ей водиться!.. А мне наплевать — ноги моей не будет у грубиянки; и
ты не ходи к ней, Марьюшка.
— Ну, хорошо, — после долгого молчанья молвила Манефа. — Ступай
с Богом, Виринеюшка… Допивайте чай-от, девицы, да Василья Борисыча, гостя
нашего дорогого, хорошенько потчуйте, а я пойду… Ах
ты, Господи, Господи!.. Какие дела-то, какие дела-то!..
И, показав град и домы, сказал тот старец пареньку: «Не своею волею, не своим обещаньем пришел
ты в безмятежное
наше жилище, потому и нельзя
тебе с нами пребыти, изволь идти в мир».
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам
с тобой посоветовать. Вечор некогда было и сегодня тож. Гости-то
наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала, чай, что в подвале-то жил, в затворе спасался.
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском,
с низкими поклонами стала говорить мать Таисея. — От лица всея
нашей обители приношу
тебе великую
нашу благодарность. Да уж позволь и попенять, за что не удостоила убогих своим посещеньем… Равно ангела Божия, мы
тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам пожаловать.
— Вот дела-то!.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась мать Таисея и, опомнившись, быстро схватила поднос
с кулебякой и, подавая его
с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел Господь видеть
тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком
тебе поклониться… Покушай
нашего хлеба-соли во здравие.
— Да
ты не кланяйся, дело соседское, — молвила Манефа. — Опять же твоя обитель
с нашей, сколько ни помню, всегда заодно, всегда мы
с тобой в любви да в совете… Как
тебе не помочь?.. Только не знаю, послать-то кого.
— В уме ль
ты, Фленушка?.. —
с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А
наша обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
— Наших-то кстати сюда принесло… Я их за бока… Завтра ж пусть едут к попу уговариваться… Нам
с тобой в скиту век свековать — так хоть на чужую свадебку полюбуемся!.. Аль не свенчать ли заодно и
тебя с черномазым саратовцем?
— Вечор от Таифушки письмо получила я, — сказала Манефа. — Пишет, что в Москве и Гусевы, и Мартыновы, и другие значительные
наши христиане
с радостию готовы принять на опасное время сие многоценное сокровище. И мой бы совет
тебе, матушка Августа, отвезти Владычицу поскорее в Москву…
— А еще славят, что всю старину как собаку съел! — вскликнул Чапурин. — Слушай, что деды-прадеды
наши говаривали: перву пить — здраву быть, другую пить — ум веселить, утроить — ум устроить, четвертую пить — неискусну быть, пятую пить — пьяным быть, чара шестая — пойдет мысль иная, седьмую пить — безумну быть, к осьмой приплести — рук не отвести, за девяту приняться —
с места не подняться, а выпить чарок
с десять — так тут
тебя и взбесит.
— Да что
ты? Очумела аль совсем рассудком рехнулась? — крепко нахмурившись,
с сердцем сказала ей Фленушка. — Вбежала, ровно бешена собака, смутила веселую
нашу беседу да еще невесть какие слова говорит! Образумься, непутная, уйми свое глупое сердце!..
— Ну, понесла!.. Пошла городить!.. Будет
с тебя, довольно!.. Других надо слушать, не
ты одна в
нашей беседе, — молвила Дарья Никитишна. — За
тобой черед, — обратилась она к сидевшей рядом
с Дуняшей маленькой беленькой Домнушке.
А так как Василий Борисыч в скором времени возвращается в Москву и по всей чаянности станет укорять нас, что не хотели послушать его уговоров и принять того Антония, о чем он всеусердно старался, так
ты и в Питере и будучи в Москве предвари и всем благодетелям
нашим возвести, что не приняли мы того Антония не ради упорства и желая
с ними раздора, но токмо осмотрительного ради случая; общения же ни
с кем не разрываем и по-прежнему желаем пребывать в согласии и в единении веры.
— А то и ответ: желают-де повременить. Да и сама к Петру Спиридонычу письмецо
с тобой пошлю, подробно опишу все
наши обстоятельства и все
наши сомнения. Когда думаешь отправляться?
— Богородице помолился бы, чудной иконе ее поклонился бы, поглядел бы на дивную
нашу святыню, — молвила Манефа. — Опять же и матушка Августа оченно звала
тебя — старица почтенная, уважить бы ее надо. Собрание же будет большое — еще бы потолковал
с матерями. А впрочем, как знаешь: свой ум в голове.
—
Наше дело, Петр Степаныч, особое, — важно и степенно молвила мать Таисея. — Мы хоша духом и маломощны, хоша как свиньи и валяемся в тине греховной, обаче ангельский образ носим на себе — иночество… А ангелы-то Господни, сам
ты не хуже
нашего знаешь, не женятся, не посягают… Иноческий чин к примеру не приводи — про мирское
с тобой разговариваю, про житейское…
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой
ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню
тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково
наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни
с того ни
с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
Ой
ты, княгиня, княгинюшка,
Молодая
ты наша молодушка!..
Хороша
тебе находка —
Куньи шубы,
Собольи пухи,
С поволоками глаза,
Со киваньем голова...