Неточные совпадения
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех
местах в позапрошлом
году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
— А я вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы тебе с отцом, не отпустит ли он тебя ко мне в
годы. Парень ты золотой, до всякого нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы
место тебя.
— Так… Так будет, — сказала Никитишна. — Другой
год я в Ключове-то жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым
летом двадцать
лет сполнилось, как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к
месту. Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть ли женишок-от на примете, а то не поискать ли?
Вышел он на Русь из неметчины, да не из заморской, а из своей, из той, что
лет сто тому назад мы, сами не зная зачем, развели на лучших
местах саратовского Поволжья.
— В
годы взял. В приказчики. На
место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво дело, за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
— Неужели все двадцать пять
лет ты в странстве пребывал? — спросил его Иван Григорьич. — Чай, поди, где и на
месте живал?
— Как не живать! Жил и на
месте, — сказал Стуколов. — За Дунаем немалое время у некрасовцев, в Молдавии у наших христиан, в Сибири, у казаков на Урале… Опять же довольно
годов выжил я в Беловодье, там, далеко, в Опоньском государстве.
Кажется, как к нашим
местам бы да такие воды, каждый бы нищий тысячником в один
год сделался.
Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить в лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме тех
мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда деревья в соку, то есть весна и
лето.].
— Легко сказать — купим, — прервал Стуколов. — Ежели бы земли-то здешние были барские, нечего бы и толковать, купил и шабаш, а тут ведь казна.
Годы пройдут, пока разрешат продажу. По здешним
местам казенных земель спокон веку никто не покупывал, так…
Ко времени окончательного уничтожения керженских и чернораменских скитов [В 1853
году.] не оставалось ни одного мужского скита; были монахи, но они жили по деревням у родственников и знакомых или шатались из
места в
место, не имея постоянного пребывания.
И вспомянули ревнители древнего благочестия изреченные
лет полтораста тому назад словеса своего «страдальца», протопопа Аввакума Петровича, разрешившего поклоняться чудотворным иконам, хранимым никонианами, но не иначе как на открытом
месте, например, на крестных ходах, а отнюдь не под церковными сводами.].
К Пасхе Манефа воротилась в Комаров с дорогой гостьей. Марье Гавриловне скитское житье приятным показалось. И немудрено: все ей угождали, все старались предупредить малейшее ее желанье. Не привыкшая к свободной жизни, она отдыхала душой.
Летом купила в соседнем городке на своз деревянный дом, поставила его на обительском
месте, убрала, разукрасила и по первому зимнему пути перевезла из Москвы в Комаров все свое имущество.
— Аксинья Захаровна с неделю
места пробудет здесь, она бы и отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего по-пустому здесь проживать? Гостя не гоню, а молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому делу, на пути не засиживайся, бывает, что дело, часом опозданное,
годом не наверстаешь… Поезжай-ка с Богом, а Марье Гавриловне я скажу, что протурила тебя.
— Без малого сто
годов тому, когда еще царица Катерина землю держала, приходил в здешние
места на Каменный Вражек старец Игнатий.
Решили, если выйдет Алексею хорошее
место в дальней стороне, приезжал бы домой проститься, да, кстати, и паспорт
года на два выправил.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести
лет крепче, чем по другим
местам, держится.
— Прибыли мы к кордону на самый канун Лазарева воскресенья. Пасха в том
году была ранняя, а по тем
местам еще на середокрестной рéки прошли, на пятой травка по полям зеленела. Из Москвы поехали — мороз был прежестокий, метель, вьюга, а недели через полторы, как добрались до кордона, весна там давно началась…
— Не всегда и не везде так бывает, — сказал Василий Борисыч. — Если ж в тех хлебородных
местах три, четыре
года сряду большие урожаи случатся, тогда уж совсем народу беда.
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому ни на есть
месту, узнать, какое дело сподручнее там завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью.
Год пройдет, два пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики к работе да увидят, что дело-то выгодно, тогда не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
— Как не найтись! — ответила Манефа. — Воспрещенью-то теперь боле тридцати
годов, а как пол-Оленева выгорело — и пятнадцати не будет… Новых-то, после пожару ставленных, обителей чуть не половина… Шарпан тоже велено осмотреть, он тоже весь новый, тоже после пожара строен. Казанску владычицу из Шарпана-то велено, слышь, отобрать… И по всем-де скитам такая же будет переборка, а которы не лицевые, тех, слышь, всех по своим
местам, откуда пришли, разошлют…
Еще до Питиримова разоренья стоял на Козленце небольшой скиток Фундриков,
место было затишное, укромное, разоренье не коснулось того скита. Гораздо позже, вскоре после чумного
года и пугачевщины, разрослось здесь скитское население — появились новые обители и за речкой супротив Фундрикова. То был Улангер.
Летом галицкая боярыня Акулина Степановна из рода Свечиных, с племянницей своей Федосьей Федоровной Сухониной, собрала во един круг разбежавшихся матушек, пошла с ними вкупе на иное
место и на речке на Кóзленце, супротив старого скита Фундрикова, ставила обитель Спаса Милостивого.
Таковы по здешним
местам в стары
годы люди живали, таковы преславные дела здесь бывали.
Поклонники бога Ярилы с поборниками келейных отцов, матерей иногда вступали в рукопашную, и тогда у озера бывали бои смертные, кровопролитье великое… Но старцы и старицы не унывали, с каждым
годом их поборников становилось больше, Ярилиных меньше… И по времени шумные празднества веселого Яра уступили
место молчаливым сходбищам на поклонение невидимому граду.
— Довольно по земле постранствовал, — молвила Манефа, садясь на
место. — Сто
годов прожил, коли не больше.
Ведомо вам, что в мимошедшем седьмь тысящ триста пятьдесят седьмом
году, ианнуария в третий день, на память святого пророка Малахии, господин митрополит всех древлеправославных христиан по долгу своего пастырства, помощь желая сотворить всем в Российской державе пребывающим древлеправославным христианам, столь изнемогшим в проявлении духовных чинов, по совету всего освященного собора, рукоположил во епископа на Симбирскую епархию господина Софрония, и для общей пользы смотрительно препоручил ему на время правление и прочих
мест в России, на что и снабдил его своею святительскою грамотою.
— Ни единый час не изнесу ее из моленной, — тихо, но с твердой решимостью сказала мать Августа. — Больше ста семидесяти
годов стоит она на одном
месте. Ни при старых матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского отца Арсения. Он заповедовал не износить иконы из храма ни под каким видом. У нас на то запись руки его…
— Посылают меня бедную в Казань на целый
год, разлучают с
местом любимым! — на тот же голос причитаний громко плакалась Устинья Московка.
И когда московские пошлины на рыбу старыми царями были положены, сбирали их у Старого Макарья, для того что все промышленники вокруг того
места проживали [Старый Макарий — город Макарьев на Волге, где до 1817
года бывала нынешняя Нижегородская ярмарка.].