Неточные совпадения
Обобрали беднягу,
как малинку, согнуло горе старика, не глядел бы на вольный свет, бежал бы
куда из дому: жена воет не своим голосом, убивается; дочери ревут, причитают над покраденными сарафанами, ровно по покойникам.
— Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится, — отвечала Фленушка. — Ну, к примеру сказать, весточку
какую велишь передать, так я уж и знаю,
куда нести.
На бабу,
как водится, накинулись, осмеяли, кто-то выругал, а муж, тут же стоявший, велел ей идти,
куда шла, и зря не соваться,
куда не спрашивают.
—
Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы
какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат
как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать; заработаешь — иди
куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и больше она повинна у отца с матерью в работницах жить.
— Говорил, что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с горя да тоски деваться не знает
куда и что очень боится он самарского жениха.
Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли у отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а
как на Низ случится самому сплыть аль
куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал.
Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
Всегда спокойная, никогда ничем не возмутимая, красным солнцем сияла она в мужнином доме, и
куда вчуже ни показывалась, везде ей были рады,
как светлому гостю небесному,
куда ни войдет, всюду несет с собою мир, лад, согласье и веселье.
Намедни посуду с ним разбирали, ему только взглянуть — тотчас видит,
куда что следует, в
какой, значит, сорт, и каждый изъянец сразу заметит.
Ведь это, значит, с нынешнего дня он,
как Савельич, и обедать с нами будет и чай пить, а
куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье останется.
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не знай
куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а
как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
Как решил я родное Заволжье покинуть, сам с собой тогда рассуждал: «
Куда ж мне теперь, безродному, приклонить бедную голову, где сыскать душевного мира и тишины, где найти успокоение помыслов и забвение всего, что было со мной?..» Решил в монастырь идти, да подальше,
как можно подальше от здешних мест.
Как птица из клетки, рвался я на волю, чтоб идти,
куда глаза глядят, — идти, пока где-нибудь смерть меня не настигнет…
— Да
куда ж ты, на ночь-то глядя? — уговаривал его Патап Максимыч. — Того и гляди метель еще поднимется, слышь, ветер
какой.
Как взвидела брата матушка Манефа, так и присела на пороге. Анафролия стала на лестнице и, разиня рот, глядела на Патапа Максимыча. Канонница,
как пойманный в шалостях школьник, не знала,
куда руки девать.
— Вестимо, выведет, — отозвался Патап Максимыч. — Да
куда выведет-то? Ночь на дворе, а лошади, гляди,
как устали. Придется в лесу ночевать… А волки-то?
— Эко горе
какое! — молвил Патап Максимыч. — Вечор целый день плутали, целу ночь не знай
куда ехали, а тут еще пятьдесят верст крюку!.. Ведь это лишних полтора суток наберется.
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч. — Мастера Богу молиться, нечего сказать… Эко благолепие-то
какое!.. Рогожскому мало чем уступит… А нашей Городецкой часовне —
куда! тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие
какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье, а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?..
Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот
как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства,
куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
— Ох ты, любезненькой мой! — восклицал игумен. —
Какой ты, право! Уж
куда тебе у нашего брата, убогого чернца, учиться. Это ты так только ради любви говоришь… Конечно, живем под святым покровом Владычицы, нужды по милости христолюбцев, наших благодетелей, не терпим, а чтоб учиться тебе у нас хозяйствовать, это ты напрасно слово молвил.
—
Как лажено, так и будет, — решил Патап Максимыч. — Получай три тысячи. «
Куда ни шли три тысячи ассигнациями, — думал он, — а уж изловлю же я вас, мошенники!»
Случалось, что читалка, после келейных молитв, с Макаром Тихонычем куда-то ночью в его карете ездила, но что ж тут поделаешь? — враг силен, крепких молитвенников всегда наводит на грех, а бренному человеку
как устоять против демонского стреляния?
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на свете близкого человека, одна
как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. На другой день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова,
как и где лучше жить — к брату ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
Мы-то
как, мол, загордимся, так
куда годимся?..»
Потом зачали все в одно слово говорить, что надо беспременно в Городец за черным попом посылать или поближе куда-нибудь за старцем
каким, потому что всегдашнее желание матушки Манефы было перед кончиной принять великую схиму…
— Право, не придумаю,
как бы это уладить, — сказала Марья Гавриловна. — Анафролия да Минодора с Натальей только слава одна… Работницы они хорошие, а
куда ж им за больной ходить? Я было свою Таню предлагала матушке — слышать не хочет.
— А скажи-ка ты мне, Алексеюшка, не заметно ль у вас чего недоброго?.. Этот проходимец, что у нас гостил, Стуколов, что ли… Сдается мне, что он каку-нибудь кашу у нас заварил…
Куда Патап-от Максимыч поехал с ним?
Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и другими снедями, медленными шагами пошел он на конный двор, заложил пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и хотел было уж ехать,
как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам не понимал,
куда и зачем идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.
Подальше,
как можно подальше,
куда б не могла досягнуть долгая рука Патапа Максимыча.
Скажу, что послал тебя за
каким ни на есть делом, а ты ступай,
куда знаешь.
—
Какие теперь дела! — со вздохом молвил Патап Максимыч. — На ум ничего нейдет… Это мой приказчик — посылал его кой-куда, сегодня воротился. Да и слушать не могу его теперь — после.
Надо покинуть дом, где его, бедняка-горюна, приютили, где осыпали его благодеяньями, где узнал он радости любви, которую оценить не сумел…
Куда деваться?..
Как сказать отцу с матерью, почему оставляет он Патапа Максимыча?.. Опять же легко молвить — «сыщи другое место»… А
как сыщешь его?..
Когда Фленушка кончила письма, Манефа внимательно их перечитала и в конце каждого сделала своей рукой приписку. Потом запечатала все, и тогда только,
как Фленушка надписала на каждом, к кому и
куда письмо посылается, заговорила с ней Манефа, садясь у стола на скамейку...
—
Как так? — удивился Трифон. — Едешь в путь, а
куда тот путь, сам не ведаешь.
— Кáноны!..
Как не понимать!.. — ответил Алексей. — Мало ли их у нас, кано́нов-то… Сразу-то всех и келейница не всякая вспомнит… На каждый праздник свой канóн полагается, на Рождество ли Христово, на Троицу ли, на Успенье ли — всякому празднику свой… А то есть еще канóн за единоумершего, канóн за творящих милостыню… Да мало ли их… Все-то канóны разве одна матушка Манефа по нашим местам знает, и то навряд…
куда такую пропасть на памяти держать!.. По книгам их читают…
— Что ты, дура отятая?..
Куда ты с бешеной головой своей лезешь?.. Надует тебя захребетник,
как пить даст!.. Даром только ославишься!..
Знал Скорняков и про то, что опять куда-то уехал Алексей из Осиповки, что в дому у Патапа Максимыча больше жить он не будет и что все это вышло не от каких-либо худых дел его, а оттого, что Патап Максимыч, будучи им очень доволен и радея о нем
как о сыне, что-то такое больно хорошее на стороне для него замышляет…
— Пустое городишь, — прервал ее Чапурин. — Не исправник в гости сбирается, не становой станет кельи твои осматривать. То вспомни:
куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде после них часовни и скиты зорили… Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы… Тут
как ни верти, а дошел, видно, черед и до здешних местов…Чтó же ты,
как распорядилась на всякий случай?
— Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где
какое дело случится, все он да он, всегда его да его
куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
Где прежняя ласка приветная,
куда кануло беззаботное веселье и тихий, невозмутимый покой души, отдохнувшей от былого горя, забывшей старые сердечные раны? Все
как ветром свеяло.
— Учиться надо, Алексей Трифоныч, — ответил маклер. — Наука не больно хитрая… В трактиры почаще ходите, в те,
куда хорошие купцы сбираются, слушайте,
как они меж себя разговаривают, да помаленьку и перенимайте… А еще лучше, в коммерческий клуб ходите… Хотите, я вас гостем туда запишу?..
—
Как съехала?..
Куда?.. — быстро спросила удивленная Манефа.
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером того же дня гость к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло,
как пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал, а после обеда куда-то уехал. И
как только уехал, стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
Слова не вяжутся.
Куда сколь речист на беседах Василий Борисыч — жемчугом тогда у него слова катятся, льются,
как река, а тут, оставшись с глазу нá глаз с молодой пригожей девицей, слов не доищется, ровно стена, молчит… Подкосились ноженьки, опустились рученьки, весь
как на иглах… Да, и высок каблучок, да подломился на бочок.
Стал в путь собираться, домашние спрашивают: «
Куда, дедушка?..» Молчит, никому не сказывает, вот
как сейчас было читано, чтоб, значит, никому не поведать…
Не привел Господь комаровским келейницам слушать малинового звона колоколов китежских, не привел Бог в лоне озера увидать им невидимый град… Не привел Бог и Василья Борисыча додуматься,
как бы подобру-поздорову выбраться из омута,
куда затянуло его привольное житье-бытье с красивыми молодыми девицами лесов Керженских, Чернораменских.
— На простой народ нечего глядеть, матушка, — возвысил голос Василий Борисыч. — Простой народ всегда за большаками идет… И в Писании сказано: «овчее стадо» — паства, значит. А овцы
как?
Куда передний баран, туда и все сломя голову…
— Это я к слову только сказал, — немного смутившись, ответил Василий Борисыч. — То хочу доложить, что, если по здешним скитам признают архиепископа, все христиане следом за вами пойдут… Всегда так бывало. В высоких делах
как серому люду иметь рассужденье?..
Куда его поведешь, туда он и пойдет.
—
Куда тебе!..
Какая ты уходчица? — ясным взором глядя на Фленушку, тихо проговорила Манефа. — Не сладить тебе!.. В неделю стоскуешься… Стара ведь я, опять же болезни мои… Нет,
куда уж тебе справиться?
Значит, и кельи и все имущество,
какое в них, — вольны будем взять с собой, кому
куда следует по закону.