Неточные совпадения
— Тем и лучше, что хорошего отца дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню
будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример
будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— Какой же грех, — сказала мать Манефа, — лишь бы
было заповеданное. И у нас порой на мирских людей мясное стряпают, белицам тоже ину пору. Спроси дочерей,
садились ли они у меня на обед без курочки аль без говядины во дни положеные.
— Как же это за ужин без варева
сесть? Ладно ли
будет? — с недоумением спросила Аксинья Захаровна. — Ну, а назавтра, на обед-от, что ты состряпаешь?
— И вправду, Алексей, присмотри за Никифором, — подтвердил Патап Максимыч. — Не отходи от него и
пить без моего приказа не давай. За ужином
сядь с ним рядом.
— Ну уж артель,
будь они прокляты, — с досадой молвил Стуколову Патап Максимыч,
садясь в сани. — Такой сутолочи, такой бестолочи сродясь не видывал.
Такова
была закваска населения заволжских лесов, когда во второй половине XVII века явились туда новые насельники, бежавшие из
сел и городов раскольники.
— Совсем
было поели и лошадей и нас всех, — сказал Патап Максимыч. — Сродясь столь великой стаи не видывал. Лесом ехали, и набралось этого зверья видимо-невидимо, не одна сотня, поди, набежала. Мы на месте стали… Вперед ехать страшно — разорвут… А волки кругом так и рыщут, так и прядают, да
сядут перед нами и, глядя на нас, зубами так и щелкают… Думалось, совсем конец пришел…
—
Садись. Нечего кланяться-то, — молвил хозяин. — Вижу, парень ты смирный, умный, руки золотые. Для того самого доверие и показываю… Понимай ты это и чувствуй, потому что я как
есть по любви… Это ты должон чувствовать… Должон ли?.. А?..
—
Садиться милости просим, — величаво молвила Манефа, указывая гостю на лавку у стола, на котором уже расставлено
было скитское угощенье. Икра, балык и другая соленая, подстрекающая на большую еду снедь поставлена
была рядом с финиками, урюком, шепталой, пастилой, мочеными в меду яблоками и всяких сортов орехами.
— Здоровы ль все? — спросила она. —
Садись, гость
будешь, — примолвила она.
—
Садись — гость
будешь, — с веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея к столу с кипящим самоваром. —
Садись рядышком, Марьюшка! Ты, Алексеюшка, при ней не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают к себе.
— Кончай да скорее отделывай, из Казани гостям надо
быть. С ними отошлю, — сказала Манефа,
садясь в кресло.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай
пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что
сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Покойнице, мнится мне, не по себе что-то
было: то развеселая по горницам бегает, песни
поет, суетится, ехать торопится, то ровно варом ее обдаст, помутится вся из лица,
сядет у окна грустная такая, печальная…
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не
будет? — сказал Патап Максимыч,
сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом Богом молила — волосом не трогать тебя.
Да ведь губернатор не вечен, смениться может, другой на его место
сядет — каков-то еще
будет?..
Весенние гулянки по
селам и деревням зачинаются с качелей Святой недели и с радуницких хороводов. Они тянутся вплоть до Петрова розговенья. На тех гулянках водят хороводы обрядные,
поют песни заветные — то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих развеселых богов.
— Почтову бумагу достань, — сказала Манефа. — Со слов писать
будешь… Здесь
садись… Устинья!
Тогда-то свершилось «падение Керженца». Семьдесят семь скитов
было разорено рассыльщиками. Голова Александра дьякона скатилась под топором палача в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено на кострах возле
села Пафнутова. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин, бежало из Керженских лесов за литовский рубеж в подданство короля польского.
Покончили лесовики с чаем; графинчик всероссийского целиком остался за дядей Елистратом. Здоров
был на питье — каким
сел, таким и встал: хоть в одном бы глазе.
— Здорово, Алексей Трофимыч… Али Трифоныч?.. Как, бишь, тебя? — ласково протягивая Лохматому жилистую руку, радушно встретил его Сергей Андреич. —
Садись — гость
будешь. Да ты к нам прилаживайся… Сюда на диван… Места хватит… Авось не подеремся!..
Родом он
был из-за Волги, но какого
села, какой деревни, один Господь ведает.
но нельзя думать, чтобы всех этих подкидышей приносили городецкие красавицы. Мудрено и то подумать, чтоб келейницам керженским, чернораменским обязан
был Городец таким множеством найденышей. Иная тому причина: издавна повелось верст из-за сотни и больше свозить в то
село незаконных детей. Случалось, что бедные крепостные законных детей в Городце подкидывали, чтобы вольными они выросли.
— Да это я так. К слову молвится, — смеялся Михайло Васильич. — Садись-ка, гостем
будешь.
И кляла же тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки хотелось покушать ей, а главное, Василий Борисыч там
сел, да там же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище, как поглядывал на нее Василий Борисыч, дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно
было, взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка
была!..
Обедать
сели. То
был последний обед сорочин.
— А вот к кому — слушай, — молвила Манефа и медленно, немного нараспев прочитала: — «Аще кто хитростию преобидети восхощет церкви Божии: аще грады, или
села, или лугове, или озера, или торжища, или одрины, или люди купленные в домы церковные, или виноград, или садове, вся какова
суть от церковных притяжаний…»
— Венчались в
селе Иванове у староверского попа и прожили времени с год, ребеночка прижили, и все меж ними, кажись бы, согласно
было и любовно…
Прошло минут с пять; один молчит, другой ни слова. Что делать, Алексей не придумает — вон ли идти, на диван ли
садиться, новый ли разговор зачинать, или, стоя на месте, выжидать, что
будет дальше… А Сергей Андреич все по комнате ходит, хмуря так недавно еще сиявшее весельем лицо.
Мы подале пошли, в кусточках
сели, смотрим, что тут у них
будет.
— Ну, матушка Ираида, —
садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам с тобой посоветовать. Вечор некогда
было и сегодня тож. Гости-то наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала, чай, что в подвале-то жил, в затворе спасался.
— Ну, так и
быть, давай про дело толковать, — подхватила Фленушка и, опустившись на траву, промолвила: — Сядь-ка рядком, потолкуем ладком.
— Опять я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами, — начала Манефа,
садясь возле Фленушки. — Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда
было твое… Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах останешься — обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною… Послушайся меня, Фленушка, ради самого Создателя, послушайся…
Манефа тоже
села. Она
была в сильном волненье. Сильная краска выступила на смугло-желтом лице.
— Сегодня ж отправим, — ответила мать Таисея. — Я уж обо всем переговорила с матушкой Манефой. Маленько жар свали́т, мы ее и отправим. Завтра поутру
сядет на пароход, а послезавтра и в Казани
будет. Письмо еще надо вот приготовить и все, что нужно ей на дорогу. Больно спешно уж отправляем-то ее. Уж так спешно, так спешно, что не знаю, как и управимся…
—
Садиться милости просим, почтеннейший господин Чапурин, — говорил Алексей, указывая на диван Патапу Максимычу. — А ты, Марья Гавриловна, угощенья поставь: чаю, кофею, «чиколату». Чтобы все живой рукой
было! Закуску вели сготовить, разных водок поставь, ликеров, рому, коньяку, иностранных вин, которы получше. Почтенного гостя надо в аккурат угостить, потому что сами его хлеб-соль едали.
— Еще солнышко-то не
село, говорите вы, матушка? — спрашивал Никанору ронжинский парень ростом в косую сажень, с красным лицом и со страшными кулачищами. Очень подмывало его в погоню скакать. Хоть отбить не отобьют, по крайности можно
будет подраться, потешиться.
Ужинать
садиться хотели, как сам Патап Максимыч подъехал. Очень удивился он, застав жену дома, да еще с дорогими гостями, а то
было он, исправив в Осиповке кой-какие дела, думал поутру ехать в Комаров, а оттуда с дочерью в Вихорево за Аксиньей Захаровной.