Неточные совпадения
На лекции идти
было поздно, работа расклеилась, настроение
было испорчено, и я согласился.
Да и старик все равно не уйдет. Лучше пройтись, а там можно
будет всегда бросить компанию. Пока я одевался, Порфир Порфирыч присел на мою кровать, заложил ногу на ногу и старчески дребезжавшим тенорком пропел...
— Да-с, у каждого
есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая
пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались.
Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Последняя гипотеза
была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел неудобным оспаривать ее, кажется, даже подтвердил ее, мысленно выделив только самого себя.
Да,
да, именно так все
было, и я отлично помнил, как Пепко держал меня за пуговицу.
— Любезнейшая Федосья Ниловна, вы говорите совершенно напрасные женские слова, потому что находитесь не в курсе дела.
Да, мы
выпили, это верно, но это еще не значит, что у нас
были свои деньги…
— Проклятая баба… — ворчал Пепко, подходя к письменному столу и вынимая из письменного прибора вторую, чистую чернильницу. — Вот из чего придется
пить водку.
Да… А что касается пива… Позвольте…
Да, так меня удивляет вот то, что мы сидим и
пьем чай: я — уроженец далекого северо-востока, а ты — южанин.
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она не
пьет, пива тоже… Этак и я прожил бы отлично.
Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность, так должен
быть и мужской вопрос…
От волнения я пробегаю мимо своего отчета и только потом его нахожу. «Заседание Энтомологического общества».
Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех. Читаю и прихожу в ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребенку. «Лучшие места»
были безжалостно выключены, а оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко разделяет мое волнение и, пробежав отчет, говорит...
Семейных знакомств у нас не
было,
да и не могло
быть благодаря отсутствию приличных костюмов.
Да, это
были настоящие маски, тот милый маскарад, который не требовал объяснений.
Старик поломался,
выпил залпом две рюмки водки и принялся жужжать пчелой. Барышни хохотали до слез,
да и все остальные почувствовали себя как-то легче. Интендантский чиновник хотя и танцевал, но должен
был изображать спящую на диване болонку, что выходило тоже смешно. Это разнообразие талантов возбудило в Пепке зависть.
Да, труда
было достаточно, а главное —
была цель впереди, для которой стоило поработать.
Да и какая это
была жизнь: описать свое родное гнездо, когда Гоголь уже навеки описал юг, описывать свою школу, студенчество, репортеров, Федосью, Пепку, фельдшера, как он жужжит мухой, пухленькую Надю, — все это
было так серо, заурядно и не давало ничего.
Да и что можно
было написать, сидя в своей проклятой мурье?
— Точно так-с:
были да все вышли-с. А промежду прочим вы их найдете в портерном заведении…
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас
есть богатство.
Да… Вы его не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык.
Да… Если бы я мог так писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий…
Да. Так вот-с, пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не пишите, а только надо злобу дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
— Ты мне, полковник, оборудуй роман,
да чтобы заглавие
было того, позазвонистее, — говорил Спирька. — А уж насчет цены
будь спокоен… Знаешь, я не люблю вперед цену ставить, не видавши товару.
— Я? надую?
Да спроси Порфирыча, сколько он от меня хлеба едал… Я-то надую?.. Ах ты, братец ты мой, полковничек… Потом еще мне нужно поправить два сонника и «Тайны натуры». Понимаешь? Работы всем хватит, а ты: надуешь. Я о вас же хлопочу, отцы… Название-то
есть для романа?
— То
есть такого подлеца, как я, кажется, еще и свет не производил!.. — объяснял Пепко, ударяя себя в грудь. —
Да… Помнишь эту девушку с испуганными глазами?.. Ах, какой я мерзавец, какой мерзавец… Она теперь в таком положении, в каком девушке не полагается
быть.
— И отлично. Четыре целковых обеспечивают вполне порядочность… Сегодня же мы
будем слушать «Динору», черт возьми, или ты наплюй мне в глаза. Чем мы хуже других, то
есть людей, которые могут выбрасывать за абонемент сотни рублей?
Да, я
буду слушать Патти во что бы то ни стало, хоть бы земной шар раскололся на три половины, как говорят институтки.
— Выдайте деньги молодому человеку…
Да, так своя пара серых, а
был беден, как Иов. Бывает…
— Мое мнение? У вас слишком много описаний…
Да, слишком много. Это наша русская манера… Пишите сценами, как делают французы. Мы должны у них учиться…
Да, учиться… И чтобы не
было этих предварительных вступлений от Адама, эпизодических вставок, и вообще главное достоинство каждого произведения — его краткость. Мы работаем для нашего читателя и не имеем права отнимать у него время напрасно.
— Знаешь что? Мы сегодня
будем дышать свежим воздухом, — заявил Пепко раз вечером с таким видом, точно хотел выстрелить. —
Да,
будем дышать, и все тут. Судьба нас загнала в подлую конуру, а мы назло ей вот как надышимся! Всю гигиену выправим в лучшем виде.
Да, этот богатый, жуирующий, пресыщенный Петербург
был здесь налицо, рядом с нами и вместе с тем как он
был неизмеримо далек от нас!
—
Да, все это патрицианская философия, а нужно спросить, что чувствует та девушка, которая, может
быть, любит тебя…
Сколько
есть людей, которые всю жизнь мечтают попасть в Петербург, чтобы посмотреть своими глазами на его чудеса,
да так и остаются в своей глуши.
— Вот и девятая верста, — ворчит Пепко, когда мы остановились на Удельной. — Милости просим, пожалуйте… «Вы на чем изволили повихнуться? Ах
да, вы испанский король Фердинанд, [Вы на чем изволили повихнуться? Ах
да, вы испанский король Фердинанд. — У Гоголя в «Записках сумасшедшего» Поприщин воображал себя испанским королем Фердинандом.] у которого украли маймисты сивую лошадь. Пожалуйте»… Гм… Все там
будем, братику, и это только вопрос времени.
— Если бы вы не
были дамой…
да, дамой, так я бы показал вам…
да, показал! — задыхаясь, повторял Пепко.
Да, великолепие не особенно велико, — под носом пыльное шоссе, садики еще все в будущем, — но, право, недурно отдохнуть вот именно в такой даче, особенно у кого
есть маленькие дети.
— Отлично
было бы теперь чайку напиться, братику, только вот самовара у нас с тобой нет…
Да и вообще, где мы
будем утолять голод и жажду?
— А ты кто
есть таков человек? — ревел Васька с крыши. —
Да я из тебя лучины нащеплю… Ну-ка, полезай сюда, обалдуй!..
Да…
да, и еще раз
да!» Основанием для таких гордых мыслей служил мой роман: вот напишу, и тогда вы узнаете, какой
есть человек Василий Попов…
—
Да в «Розе»… Сижу с немцем за столиком,
пью пиво, и вдруг вваливается этот старый дурак, который жужжал тогда мухой, а под ручку с ним Верочка и Наденька. Одним словом, семейная радость… «Ах, какой сюрприз, Агафон Павлыч! Как мы рады вас видеть… А вы совсем бессовестный человек: даже не пришли проститься перед отъездом». Тьфу!..
— В том-то и дело, что
есть одно препятствие… гм…
да… У Гретхен
есть мать, больная женщина…
Да, это
было чудное лицо, серьезное и наивное, с большими серыми глазами, удивительным цветом кожи, с строгими линиями, с выражением какой-то детской доверчивости.
— Я знаю, что ты
будешь меня презирать… Я сам презираю себя.
Да… Прощай. Если она придет к нам на дачу, скажи, что я утонул. Во всяком случае, я совсем не гожусь на амплуа белошвейного предмета… Ты только вникни: предмет… тьфу!
Да, вы
будете приятно изумлены, Шура, потому что еще никогда не встречали такого удивительного молодого человека.
Да, я
буду знаменит, черт возьми, и не для себя, а для нее…
Это
была трогательная просьба. Только воды, и больше ничего. Она
выпила залпом два стакана, и я чувствовал, как она дрожит.
Да, нужно
было предпринять что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать, а я думал о том, как давеча нехорошо поступил, сделав вид, что не узнал ее в саду. Кто знает, какие страшные мысли роятся в этой девичьей голове…
Это, очевидно,
был бред сумасшедшего. Я молча взял Любочку за руку и молча повел гулять. Она сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а потом вдруг стихла и покорилась. В сущности она от усталости едва держалась на ногах, и я боялся, что она повалится, как сноп. Положение не из красивых, и в душе я проклинал Пепку в тысячу первый раз.
Да, прекрасная логика: он во всем обвинял Федосью, она во всем обвиняла меня, — мне оставалось только пожать руку Федосье, как товарищу по человеческой несправедливости.
— Ах,
да, эта высокая, с которой вы гуляли в саду. Она очень хорошенькая… Если бы я
была такая, Агафон Павлыч не уехал бы в Петербург. Вы на ней женитесь?
Да? Вы о ней думали все время? Как приятно думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо дач… Везде огоньки, все счастливы, у всех свой угол… Как им всем хорошо, а я должна
была бродить одна, как собака, которую выгнали из кухни. И я все время думала…
—
Да… то
есть еще не кончил. Необходимо кое-что исправить, кое-что дополнить, вообще — докончить.
Только золотая посредственность довольна собой, а настоящий автор вечно мучится роковым сознанием, что мог бы сделать лучше,
да и нет такой вещи, лучше которой нельзя
было бы представить.
— В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей
были такие друзья, которые нагревали свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).]
Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
Да и
было ли оно, это счастье?
Да, все
было попрежнему, как это умеет делать только скучное, бесцветное и вялое, — всякая энергия выражается переменами в том или другом смысле.
Я чувствовал только одно, что вполне заслужил такой афронт: сама судьба карала за допущенный компромисс.
Да,
есть что-то такое, что справедливее нас.
Да, она
была красива, настолько красива, что толпа почтительно расступалась перед ней, провожая нас почтительным шепотом.
Да, у нас уже
была своя маленькая публика, которая делала нас общественным достоянием.
— Агафон Павлыч ваш друг? Моя бедная сестра имела несчастье его полюбить, а в этом состоянии женщина делается эгоисткой до жестокости. Я знаю историю этой несчастной Любочки и, представьте себе, жалею ее от души…
Да, жалею, вернее сказать — жалела. Но сейчас мне ее нисколько не жаль… Может
быть, я несправедлива, может
быть, я ошибаюсь, но… но… Одним словом, что она может сделать, если он ее не любит, то
есть Любочку?