Неточные совпадения
Мог ли я
себе представить, что именно с этим человеком
будет связана целая полоса моей жизни, больше —
самое горячее, дорогое время, которое называется молодостью.
Последняя гипотеза
была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел неудобным оспаривать ее, кажется, даже подтвердил ее, мысленно выделив только
самого себя. Да, да, именно так все
было, и я отлично помнил, как Пепко держал меня за пуговицу.
— Вообще ничего не
пью… — виновато оправдывался я. — Вчерашний случай вышел как-то
сам собой, и я даже хорошенько не помню всех обстоятельств.
Федосья как-то смешно фыркнула
себе под нос и молча перенесла нанесенное ей оскорбление. Видимо, они
были люди свои и отлично понимали друг друга с полуслова. Я, с своей стороны, отметил в поведении Пепки некоторую дозу нахальства, что мне очень не понравилось. Впрочем, Федосья не осталась в долгу: она так долго ставила свой самовар, что лопнуло бы
самое благочестивое терпение. Пепко принимался ругаться раза три.
А сколько по этим кладбищам гниет не успевших даже проявить
себя талантов, сильных людей, может
быть, гениев, — смотришь на эти могилы и чувствуешь, что
сам идешь по дороге вот этих неудачников-мертвецов, проделываешь те же ошибки, повинуясь простому физическому закону центростремительной силы.
— Э, голубчик, оставим это! Человек, который в течение двух лет получил петербургский катарр желудка и должен питаться рубцами, такой человек имеет право на одно право —
быть откровенным с
самим собой. Ведь я средний человек, та безразличность, из которой ткется ткань жизни, и поэтому рассуждаю, как нитка в материи…
Сама по
себе Анна Петровна представляла
собой серенькую, скромную девушку лет двадцати, — у нее
были и волосы серые, и глаза, и цвет лица, и платье.
— Ведь то же
самое было и третьего и четвертого дня, когда ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден. По голосу слышу… О, проклятый черкес!.. Ты только представь
себе, что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
Все это, может
быть,
было и остроумно и справедливо, но я испытывал гнетущее настроение, отправляясь на свою первую репортерскую экскурсию. Я чувствовал
себя прохвостом, который забирается
самым нахальным образом прямо в храм чистой науки. Вдобавок шел дождь, и это ничтожное обстоятельство еще больше нагоняло уныние.
Сами по
себе барышни
были среднего разбора — ни хороши, ни худы, ни особенно молоды. Мне нравилось, что они одевались очень скромно, без всяких претензий и без помощи портнихи. Младшая, Надежда, белокурая и как-то задорно здоровая, мне нравилась больше старшей Веры, которая
была красивее, — я не любил брюнеток.
Ведь писатель должен
быть чутким человеком, впечатлительным, вообще особенным, а я чувствовал
себя самым заурядным, средним рабочим — и только.
Я ухватился за совет Фрея, хотя при этом приходилось вступить в некоторую сделку с
самим собой, даже почти изменить
себе, то
есть изменить роману.
— Нет, не морда… Напротив,
самый добродушный немец, хотя немного и поврежденный мыслью о всесокрушающем величии Германии. Он меня пригласил к
себе, и я… я
был у них уже два раза. Очень милое семейство… Мы уговорились как-нибудь в воскресенье отправиться в Юкки.
Мне
было приятно сознание, что
есть еще другие лунатики и что они смутно переживают то же
самое, что носил я в
себе.
— Я знаю, что ты
будешь меня презирать… Я
сам презираю
себя. Да… Прощай. Если она придет к нам на дачу, скажи, что я утонул. Во всяком случае, я совсем не гожусь на амплуа белошвейного предмета… Ты только вникни: предмет… тьфу!
— И вдруг ничего нет… и мне жаль
себя, ту девочку, которой никогда не
будет… За что? Мне
самой хочется умереть… Может
быть, тогда Агафон Павлыч пожалеет меня, хорошо пожалеет… А я уж ничего не
буду понимать, не
буду мучиться… Вы думали когда-нибудь о смерти?
Под конец я
сам удивлялся
самому себе, то
есть своей находчивости, — ведь это
было целое и обстоятельное объяснение в любви, замаскированное романической фабулой.
Как это хорошо, когда чувствуешь, что она тебе верит и
сам веришь
себе… Именно так и
было в данном случае. Александра Васильевна
сама разболталась и так мило рассказывала мне разные мелочи из своей жизни.
— О, ты все это прочтешь и поймешь, какой человек тебя любит, — повторил я
самому себе, принимаясь за работу с ожесточением. — Я
буду достоин тебя…
И, представьте
себе, то, что называется классической литературой,
самые выдающиеся произведения
были написаны за много лет раньше, чем явилась критика с своим аршином.
Я молчал и только смотрел на него злыми глазами. Эта самодовольная посредственность не могла ничего понять, так что слова
были излишни. В Пепке я ненавидел сейчас
самого себя.
Мне лично
было как-то странно слышать эти слова именно от Пепки с его рафинированным индиферентизмом и органическим недоверием к каждому большому слову. В нем это недоверие прикрывалось целым фейерверком каких-то бурных парадоксов, афоризмов и полумыслей, потому что Пепко всегда держал камень за пазухой и относился с презрением как к другим, так и к
самому себе.
Да, это
был почти смертный приговор, а остальное все придет
само собой в свое время.
— Что же, она
сама виновата, если позволила
себе слишком много.
Есть известная граница… да. Не забывайте, что жизнь так и пройдет меж пальцев, а спохватитесь — уже поздно. Я вашего Пепку презираю, но он не теряет напрасно времени. Он — настоящий мужчина.
Мой друг Пепко совершенно забыл обо мне, предоставив меня своей участи. Это
было жестоко, но молодость склонна думать только о
самой себе, — ведь мир существует только для нее и принадлежит ей. Мы почти не говорили. Пепко изредка справлялся о моем здоровье и издавал неопределенный носовой звук, выражавший его неудовольствие...
Я их уже чувствовал и почти видел, то
есть видел опять
самого себя в разных положениях.
Я любил всех этих женщин, я им всем говорил такие хорошие слова, я объяснял им
самих себя, и они отвечали мне такими благодарными улыбками, влюбленными взглядами, — да, они
будут любить меня, ловить каждое мое слово и
будут счастливы.
— Пусть она там злится, а я хочу
быть свободным хоть на один миг. Да, всего на один миг. Кажется,
самое скромное желание? Ты думаешь, она нас не видит?.. О, все видит! Потом
будет проникать мне в душу — понимаешь, прямо в душу. Ну, все равно… Сядем вот здесь. Я хочу
себя чувствовать тем Пепкой, каким ты меня знал тогда…
К
самому себе я всегда
был строг и называл вещи их собственными именами, хотя гораздо удобнее ненавидеть и прощать свои собственные пороки и недостатки, когда их находишь в других людях.
Сама по
себе она
была очень хорошая женщина, с здоровыми инстинктами и честная — не головной честностью, а по натуре.
Я отворил дверь и пригласил «синего» жандарма войти, — это
был Пепко в синем сербском мундире. Со страху Федосья видела только один синий цвет, а не разобрала, что Пепко
был не в мундире русского покроя, а в сербской куцой курточке. Можно
себе представить ее удивление, когда жандарм бросился ко мне на шею и принялся горячо целовать, а потом проделал то же
самое с ней.
Я даже
сам буду себя ругать, конечно, под другим псевдонимом, а публике и любопытно посмотреть, как два критика друг друга за волосы таскают и в морду друг другу плюют.
Неточные совпадения
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги
сами собою… Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не
поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
По осени у старого // Какая-то глубокая // На шее рана сделалась, // Он трудно умирал: // Сто дней не
ел; хирел да сох, //
Сам над
собой подтрунивал: // — Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю
сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Стародум(целуя
сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в
самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не
будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя
есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать
себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…