Неточные совпадения
— Полюбил я тебя, как середа пятницу… Как увидал, так и полюбил. Сроду
не видались, а увиделись — и
сказать нечего. Понял?.. Хи-хи!.. А картошку любишь? Опять
не понял, служба… Хи-хи!.. Спи, дурачок.
Уж отколь он взялся,
не могу
сказать, точно вот из земли вырос.
— Наладил ты себе, Харитон Артемьич,
не дом, а пряменько
сказать — трактир.
— Полюбился ты мне с первого раза, Харитон Артемьич, — проговорил он ласково. — Душа нараспашку… Лишнее
скажешь: слышим —
не слышим. Вы
не беспокойтесь, Анфуса Гавриловна. Дело житейское.
Только вперед тебе
скажу: Харитину
не отдам.
— Дело божье, Харитон Артемьич, — политично ответил гость, собирая свои корочки в сторону. — А девицам
не пристало слушать наши с тобой речи. Пожалуй, и лишнее
скажем.
Старик шел
не торопясь. Он читал вывески, пока
не нашел то, что ему нужно. На большом каменном доме он нашел громадную синюю вывеску, гласившую большими золотыми буквами: «Хлебная торговля Т.С.Луковникова». Это и было ему нужно. В лавке дремал благообразный старый приказчик. Подняв голову, когда вошел странник, он машинально взял из деревянной чашки на прилавке копеечку и, подавая,
сказал...
— Есть и такой грех.
Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число… Только опять и то
сказать, купца к купцу тоже
не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось, а развелся теперь разный мусор. Взять вот хоть этих степняков, — все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал и на воровские деньги в люди вышел.
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам
не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли
не снимаю». Так и
сказал. А при себе
не могу дозволить.
Галактиону Михеичу вдруг сделалось совестно, потому что он
не мог ответить невесте так же искренне и просто. Собственно невеста ему и нравилась, ему хотелось иногда ее приласкать,
сказать ласковое словечко, но все как-то
не выходило, да и свадебные гости мешали. Жениху с невестой
не приходилось оставаться с глазу на глаз.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно
сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства
не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том, что я русский немец… да!
Нечего
сказать, увертливый жид, а держит себя в размашку, как будто уж совсем
не по-жидовски.
— Никто и
не думал сманивать, — оправдывалась Серафима. — Сама пришла и живет. Мы тут ни при чем.
Скажешь, что и солдата тоже мы сманили?
По первопутку приехал в гости дорогой тестюшка Харитон Артемьевич вместе с любимой дочерью Харитиной, — вернее
сказать,
не приехал, а его привезла Харитина.
— Я ведь
не ревную, а так, к слову
сказала.
Запас сведений об этих других прочих местах оказался самым ограниченным, вернее
сказать — запольские купцы ничего
не знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы и рады устраиваться по-новому, да
не умели, а старики артачились и
не хотели ничего знать. Вообще разговоров и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась все ближе и ближе.
— Так вы ее, совесть-то свою, в процент отдавайте… А я тебе
скажу пряменько, немец:
не о чем нам с тобой разговоры разговаривать… так, попусту, языком болтать…
Немец чего-то
не договаривал, а Галактион
не желал выпытывать. Нужно, так и сам
скажет. Впрочем, раз ночью они разговорились случайно совсем по душам. Обоим что-то
не спалось. Ночевали они в писарском доме, и разговор происходил в темноте. Собственно, говорил больше немец, а Галактион только слушал.
А есть такое дело, которое ничего
не боится,
скажу больше: ему все на пользу — и урожай и неурожай, и разорение и богатство, и даже конкуренция.
Пример:
скажу я — и мне
не поверят,
скажете вы то же самое — и вам поверят.
— Будьте осторожны… Это наш миллионер Нагибин. У него единственная дочь невеста, и он выискивает ей женихов. Вероятно, он
не знает, что вы женаты. Постойте, я ему
скажу.
Умный старик понимал, что попрежнему девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию
не было сил. Ведь только и свету было в окне, что одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и ничего
не выходило; советовался кое с кем из посторонних — тоже
не лучше. Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко
сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика из затруднения неожиданный и странный случай.
— Ведь она
не говорит, что вы ее целовали. Ах, какой вы скрытный! Ну, уж я вам, так и быть, сама
скажу: очень вам нравится Харитина. Конечно, родня, немножко совестно.
— Что же я тебе
скажу, когда ты сама кругом виновата. Вперед
не кокетничай. Веди себя серьезно.
— А, черт, умереть спокойно
не дадут! — ругался он. —
Скажи, чтобы подождали!
«Нет, никогда этому
не бывать, Харитина Харитоновна!» —
сказал он самому себе, повернулся и вышел.
— Да?
Скажите, пожалуйста, а я и
не подозревала, что она в таком положении… Значит, вам предстоят новые хлопоты.
— А ты
не сердитуй, миленький… Сам кругом виноват. На себя сердишься… Нехорошо, вот что я тебе
скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития… да. От скверны пришел и скверну в себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь и чад милых
не жалеешь… Вот что я тебе
скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
— Нечего
сказать, хороша мука. Удивительное это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с женой жил — все в черном теле состоял, а тут, как ошибочку сделал — точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек… себе
не рад с деньгами.
— Чего забыл? — точно рванул Галактион. — А вот это самое… да. Ведь я домой поехал, а дома-то и нет… жена постылая в дому… родительское благословение, навеки нерушимое… Вот я и вернулся, чтобы
сказать… да…
сказать… Ведь все знают, —
не скроешь. А только никто
не знает, что у меня вся душенька выболела.
Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами. О, как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, — ведь это была его собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом у него все помутилось в голове. Ему так много было нужно
сказать отцу, а выходило совсем другое, и язык говорил
не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
— Да так. Серафима Харитоновна забрала ребяток и увезла их к тятеньке.
Сказала, што сюда
не вернется.
— Сам же запустошил дом и сам же похваляешься. Нехорошо, Галактион, а за чужие-то слезы бог найдет. Пришел ты, а того
не понимаешь, что я и разговаривать-то с тобой по-настоящему
не могу. Я-то
скажу правду, а ты со зла все на жену переведешь. Мудрено с зятьями-то разговаривать. Вот выдай свою дочь, тогда и узнаешь.
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я
не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я
не согласен. Так и Прасковье Ивановне
скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы
не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит…
Это ее мучило, и при всей жажде покаяния она именно этого никак
не могла
сказать мужу.
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она
не могла бы
сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением
не выдала бы своего настроения. О, он никогда
не узнает и
не должен знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо и худо — все ее, и никому до этого дела нет.
— Хотите, чтобы я
сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого дела
не годится… Он слишком юрок и
не умеет внушать к себе доверия, а затем тут все дело в такте. Наконец, мешает просто его немецкая фамилия… Вы понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.
— А за доктора… Значит, сама нашла свою судьбу. И то
сказать, баба пробойная, — некогда ей горевать. А я тут встретил ее брата, Голяшкина. Мы с ним дружки прежде бывали. Ну, он мне все и обсказал. Свадьба после святок… Что же, доктор маху
не дал. У Прасковьи Ивановны свой капитал.
— Я знаю ее характер:
не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она
не примет. Ни-ни! А ты можешь так
сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
— Ах, сколько дела! — повторял он,
не выпуская руки Галактиона из своих рук. — Вы меня, господа, оттерли от банка, ну, да я и
не сержусь, — где наше
не пропало? У меня по горло других дел.
Скажите, Луковников дома?
— Ох, тоже и
скажет! На што мне и лицо это самое? Провалилась бы я, кажется, скрозь землю, а ты: из лица
не совсем!
— Они-с… Я ведь у них проживаю и все вижу, а
сказать никому
не смею, даже богоданной маменьке.
Не поверят-с. И даже меня же могут завинить в напраслине. Жена перед мужем всегда выправится, и я же останусь в дураках. Это я насчет Галактиона, сестрица. А вот ежели бы вы, напримерно, вечером заглянули к ним, так собственноручно увидели бы всю грусть. Весьма жаль.
— Ну вас совсем! Отстаньте!
Не до вас! С пустяками только пристаешь. У меня в башке-то столбы ходят от заботы, а вы разные пустяки придумываете. Симке
скажи, промежду прочим, что я ее растерзаю.
— И то поговаривают, Галактион Михеич. Зарвался старичок… Да и то
сказать, горит у нас работа по Ключевой. Все так и рвут… Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую уж строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников… Вот уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то
не хватает… Что только будет, Галактион Михеич. Все точно с ума сошли, так и рвут.
— Устенька, вы уже большая девушка и поймете все, что я вам
скажу… да. Вы знаете, как я всегда любил вас, — я
не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я
не желаю и
не имею права рисковать вашим здоровьем.
Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
—
Не прикажете ли водочки, Илья Фирсыч? Закусочку соорудим. А то чайку можно сообразить. Ах, боже мой! Вот, можно
сказать: сурприз. Отец родной… благодетель!
— Ох, обмолвился! Простите на глупом слове, Илья Фирсыч. Еще деревенская-то наша глупость осталась.
Не сообразил я. Я сам, признаться
сказать, терпеть ненавижу этого самого попа Макара. Самый вредный человек.
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди
не было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со всеми, и на прощанье у Диди
не нашлось ничего ей
сказать, кроме насмешки.
— Что, Галактион Михеич, худо?.. То-то вот и есть. И
сказал себе человек: наполню житницы, накоплю сокровища. Пей, душа, веселись!.. Так я говорю? Эх, Галактион Михеич! Ведь вот умные люди, до всего, кажется, дошли, а этого
не понимают.
— И Галактиону
не сладко приходится, —
сказал Луковников, чтобы утешить чем-нибудь Симона. — Даже и совсем
не сладко.