Неточные совпадения
— Хороши твои девушки, хороши красные… Которую и брать, не знаю, а
начинают с краю. Серафима Харитоновна, видно, богоданной дочкой
будет… Галактиона-то моего видела? Любимый сын мне
будет, хоша мы не ладим с ним… Ну, вот и
быть за ним Серафиме. По рукам, сватья…
В Заполье из дворян проживало человек десять, не больше, да и те все
были наперечет,
начиная с знаменитого исправника Полуянова и кончая приблудным русским немцем Штоффом, явившимся неизвестно откуда и еще более неизвестно зачем.
Не
было настоящего сватовства, не
было рукобитья, а прямо
начали с девичников, точно на пожар погнали.
Кончилось тем, что
начал метать Огибенин и в несколько талий проиграл не только все, что выиграл раньше, но и все деньги, какие
были при нем, и деньги Шахмы.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг. Это
была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на то, что Галактион
начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему.
Начать с того, что мельницу он считал делом так себе, пока, а настоящее
было не здесь.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело,
начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
В последнюю зиму, когда строился у Стабровского завод, немец
начал бывать у Колобовых совсем часто. Дело
было зимой, и нужно
было закупать хлеб на будущий год, а главный рынок устраивался в Суслоне.
Дело громадное и
будет зависеть от тысячи случайностей,
начиная с самой жестокой конкуренции, какая существует только в нашем водочном деле.
У жены Галактион тоже не взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и у него занял десять рублей. С этими деньгами он отправился
начинать новую жизнь. На отца Галактион не сердился, потому что этого нужно
было ожидать.
Анфуса Гавриловна
была рада, когда Харитина
начала собираться. Ей нужно
было еще заехать к портнихе, в два магазина, потом к сестре Евлампии, потом еще в два места. Когда Галактион надевал ей шубку, Харитина успела ему шепнуть...
У Штоффа
была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять
начал испытывать смущение. С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это
было новое двухэтажное здание, еще не оштукатуренное. У подъезда стояло несколько хозяйских экипажей.
Потом Харитина вдруг замолчала, пригорюнилась и
начала смотреть на Галактиона такими глазами, точно видела его в первый раз. Гость
пил чай и думал, какая она славная, вот эта Харитина. Эх, если б ей другого мужа!.. И понимает все и со всяким обойтись умеет, и развеселится, так любо смотреть.
Эти разговоры кончались обыкновенно тем, что доктор выходил из себя и
начинал ругать Мышникова, а если
был трезв, то брал шапку и уходил. Прасковья Ивановна провожала его улыбавшимися глазами и только качала своею белокурою головкой.
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь
будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то
есть если бы
были выучены,
начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
Для Ечкина это
было совсем не убедительно. Он развил широкий план нового хлебного дела, как оно ведется в Америке. Тут
были и элеватор, и подъездные пути, и скорый кредит, и заграничный экспорт, и интенсивная культура, — одним словом, все, что уже существовало там, на Западе. Луковников слушал и мог только удивляться. Ему
начинало казаться, что это какой-то сон и что Ечкин просто его морочит.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он
начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть.
Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое дело.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не могла отделаться от этого чувства. А что, если б Стабровский не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп
начал отговаривать папу? если бы она сама, Устенька, не понравилась с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что могло
быть, а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
Свидетелями этой сцены
были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему в голову и он
начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение
было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем
было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
Несколько раз она удерживала таким образом упрямого гостя, а он догадался только потом, что ей нужно
было от него. О чем бы Прасковья Ивановна ни говорила, а в конце концов речь непременно сводилась на Харитину. Галактиону делалось даже неловко, когда Прасковья Ивановна
начинала на него смотреть с пытливым лукавством и чуть-чуть улыбалась…
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился,
начиная с того, что уже по необходимости не мог ничего
пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее
было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и
начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча
было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше
будет.
Писаря охватила жажда поделиться мучившею его мыслью. Откровенность Галактиона подзадорила его. Он
начал разговор издалека, с поповской помочи, когда с Ермилычем
пил водку на покосе.
Завтрак
был простой, но Галактиону показалось жуткой царившая здесь чопорность, и он как-то сразу возненавидел белобрысую англичанку, смотревшую на него, как на дикаря. «Этакая выдра!» — думал Галактион, испытывая неловкое смущение, когда англичанка
начинала смотреть на него своими рыбьими глазами. Зато Устенька так застенчиво и ласково улыбалась ему.
Так,
выпивши, он впадал в обличительное настроение и
начинал громить «плутократов».
Следователь
был огорошен, потому что хоть
начинай дело снова.
Он опять сел к столу и задумался. Харитина ходила по комнате, заложив руки за спину. Его присутствие
начинало ее тяготить, и вместе с тем ей
было бы неприятно, если бы он взял да ушел. Эта двойственность мыслей и чувств все чаще и чаще мучила ее в последнее время.
Харитина не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она
была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и
начал прощаться...
Чем ближе Галактион знакомился со Стабровским, тем большим и большим уважением проникался к нему, как к человеку необыкновенному,
начиная с того, что совершенно
было неизвестно, когда Стабровский спал и вообще отдыхал.
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем телом чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах жены, а когда она
была не в духе или капризничала, он
начинал обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов
был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
Это самоедство все разрасталось, и доктор инстинктивно
начал сторониться даже людей, которые
были расположены к нему вполне искренне, как Стабровский. Доктора вперед коробила мысль, что умный поляк все видит, понимает и про себя жалеет его. Именно вот это сожаление убивало доктора, поднимая в нем остаток мужской гордости.
— О, она плохо кончит! — уверял Стабровский в отчаянии и сам
начинал смотреть на врачей, как на чудотворцев, от которых зависело здоровье его Диди. — Теперь припадки на время прекратились, но
есть двадцать первый год. Что
будет тогда?
Были два дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка
начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
Доктор вдруг замолчал, нахмурился и быстро
начал прощаться. Мисс Дудль, знавшая его семейную обстановку, пожалела доктора, которого, может
быть, ждет дома неприятная семейная сцена за лишние полчаса, проведенные у постели больной. Но доктор не пошел домой, а бесцельно бродил по городу часа три, пока не очутился у новой вальцовой мельницы Луковникова.
То
есть, как я увижу сейчас эту самую стеариновую свечу, так меня даже мутить
начинает.
В малыгинском доме
было много перемен,
начиная с остепенившегося хозяина и кончая принятым в дом последним зятем.
Многого, что делается в доме, Галактион, конечно, не знал. Оставшись без денег, Серафима
начала закладывать и продавать разные золотые безделушки, потом столовое серебро, платье и даже белье. Уследить за ней
было очень трудно. Харитина нарочно покупала сама проклятую мадеру и ставила ее в буфет, но Серафима не прикасалась к ней.
Впрочем, Галактион почти не жил дома, а все разъезжал по делам банка и делам Стабровского. Прохоров не хотел сдаваться и вел отчаянную борьбу. Стороны зашли уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский с каждым годом развивал свои операции все шире и
начинал теснить конкурента уже на его территории. Весь вопрос сводился только на то, которая сторона выдержит дольше. О пощаде не могло
быть и речи.
Дело
было в
начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в Суслон являлись тысячи продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров не мог и выбрать, и Галактион не мог не похвалить находчивости умного противника.
— Так, так… Сказывают, что запольские-то купцы сильно
начали закладываться в банке. Прежде-то этого
было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?
— Ну, мне-то не нужно… Я так, к слову. А про других слыхал, что
начинают закладываться. Из наших же мельников
есть такие, которые зарвутся свыше меры, а потом в банк.
Для него
было ясно, что старик
начинает запутываться в делах и, может
быть, даже сам не знает еще многого.
Михею Зотычу тяжело
было признаться в последнем, но, очевидно, он сильно зарвался и
начинал испытывать первые приступы безденежья.
И это
была совсем не та Харитина, которую он видел у себя дома, и сам он
был не тот, каким его знали все, — о! он еще не
начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал себе во всем.
В первый момент доктор хотел показать письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он делал несколько попыток в этом направлении и даже приходил с письмом в руке в комнату жены. Но достаточно
было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом. Письмо
начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила...
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него
были деньги для
начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не
было. По вечерам жена
была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это
было все, самый решительный шаг в его жизни.
Благоразумнее других оказалась Харитина, удерживавшая сестер от открытого скандала. Другие
начали ее подозревать, что она заодно с Агнией, да и прежде
была любимою тятенькиной дочерью. Затем явилось предположение, что именно она переедет к отцу и заберет в руки все тятенькино хозяйство, а тогда пиши пропало. От Харитины все сбудется… Да и Харитон Артемьич оказывал ей явное предпочтение. Особенно рвала и метала писариха Анна, соединившаяся на этот случай с «полуштофовой женой».
Она вообще старалась занимать его, как хозяйка. Пани Стабровская, по обыкновению, не выходила из своей комнаты, Диде что-то нездоровилось, и Устенька заменяла их. Галактион посидел в столовой,
выпил стакан чаю и
начал прощаться.
— А вот назло вам поеду, и вы должны мной гордиться, как своим первым пассажиром. Кроме того, у меня рука легкая… Хотите, я заплачу вам за проезд? — это
будет началом кассы.
Невольно доктор
начал следить за женой и убедился в том, что тайный корреспондент
был прав.