Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с
узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас
пойдет в завод.
— Ничего,
слава богу… Ногами все скудается, да поясницу к ненастью ломит. И то оказать: старо
уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я
уж хотел нарочного
посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
Ключевской завод поместился в узле трех горных речек — Урья, Сойга и Култым, которые образовали здесь большой заводский пруд, а дальше
шли уже под именем одной реки Березайки, вливавшейся в Черчеж.
Через Пеньковку
шла дорога на пристань Самосадку, которая была
уже по ту сторону Урала.
Глаза у пристанского разбойника так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она
шла теперь за Васей, сама не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе
уже бежали бегом, так что у Нюрочки захватывало дух.
— Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник
уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко… Да я первый не
пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
— И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики… Сиди и любуйся на нее, когда некому будет робить.
Уж мочегане не
пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
Но старая Ганна
уже не слушала его и торопливо
шла на свою хохлацкую сторону с худыми избами и пьянчугами хозяевами.
Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, — Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая зеленая труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше
уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью лужайки. Дорога от р. Березайки
пошла прямо в гору.
—
Пойдем теперь за стол, так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка,
уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать…
— Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? — спрашивала Анфиса Егоровна. — И
слава богу… Сколько лет не видались, а старушка
уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже
послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а
уж разговор
пошел по всему заводу.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять
пошел косить. На других покосах
уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
— Другого
уж ты сам выбирай: тебе с ним
идти, тебе и выбирать. От Туляцкого конца, значит, ты
пойдешь, а от Хохлацкого…
Выйдя от приказчика, старики долго
шли молча и повернули прямо в кабак к Рачителихе. Выпив по стаканчику, они еще помолчали, и только потом
уже Тит проговорил...
В Ключевском заводе
уже было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что, когда
шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами «объявиться».
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об еде, когда
уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами
шел к выходу и на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Зимой из Кержацкого конца на заимку дорога
шла через Крутяш, но теперь Березайка еще не замерзла, а лубочные пошевни Таисьи должны были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом
уже попасть на правый берег.
Когда в темноте Наташка бежала почти бегом по Туляцкому концу и по пути стучалась в окошко избы Чеботаревых, чтобы
идти на работу вместе с Аннушкой, солдатки
уже не было дома, и Наташка получала выговоры на фабрике от уставщика.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять все
пошло по-старому. Нюрочка теперь
уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
— А ступай… Назад
пойдешь — обыщу.
Уж такой у нас порядок.
Когда поднялась Аннушка, толпа поденщиц
уже была обыскана и, разделившись на две партии, с говором расходилась на плотине, — кержанки
шли в свой Кержацкий конец, а мочегане в Туляцкий и Хохлацкий.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос…
Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения:
уж ладно ли они выехали?
— Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого не обвинял, а только указывал на желательные перемены… Если
уж дело
пошло на то, чтобы обвинять, то виновато было одно крепостное право.
— Да солдат-то мой… Артем… В куфне сейчас сидел. Я-то
уж мертвым его считала, а он и выворотился из службы… Пусть зарежет лучше, а я с ним не
пойду!
Всего больше удивило Домнушку, как муж подобрался к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал дома, солдат
шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он
уже прямо обращался к снохе Татьяне...
— У меня
уж для тебя и закуска припасена…
Пойдем. Тебе которого ребра не жаль?
Сначала они
шли молча, и, только
уже подходя к груздевскому дому, Аглаида проговорила...
— Ничего,
слава богу, — нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на обогревшихся мужиков. — Вот что, Кирилл, сведи-ка ты гостя к девицам в келью, там
уж его и ухлебите, а ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском угощении.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ
уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию
шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста,
шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— А вот и
пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело!
Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А
уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские,
уж никуда не уйдем. Свое лихо… Как
пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
— Да
уж этак примерно второй год
пошел, родитель, — вежливо отвечал солдат, вытягиваясь в струнку. — Этак по осени, значит, я на Ключевском очутился…
Из волости Тит
пошел домой. По дороге его так и тянуло завернуть к Рачителихе, чтобы повидаться с своими, но в кабаке
уж очень много набилось народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна не вышло бы, как говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул...
Эти разговоры глубоко запали в душу Артема, и он осторожно расспрашивал Мосея про разные скиты. Так незаметно в разговорах и время прошло. Шестьдесят верст прошли без малого в сутки: утром рано вышли с Самосадки,
шли целый день, а на другое утро были
уже под Горюном. По реке нужно было проплыть верст двести.
Работы у «убитых коломенок» было по горло. Мужики вытаскивали из воды кули с разбухшим зерном, а бабы расшивали кули и рассыпали зерно на берегу, чтобы его охватывало ветром и сушило солнышком. Но зерно
уже осолодело и от него несло затхлым духом. Мыс сразу оживился. Бойкие заводские бабы работали с песнями, точно на помочи. Конечно, в первую голову везде
пошла развертная солдатка Аннушка, а за ней Наташка. Они и работали везде рядом, как привыкли на фабрике.
— Святыми бывают после смерти, когда чудеса явятся, а живых подвижников видывала… Удостоилась видеть схимника Паисия, который спасался на горе Нудихе. Я тогда в скитах жила… Ну, в лесу его и встретила: прошел от меня этак будет как через улицу. Борода
уж не седая, а совсем желтая, глаза опущены, —
идет и молитву творит. Потом
уж он в затвор сел и не показывался никому до самой смерти… Как я его увидела, так со страху чуть не умерла.
— Ну, теперь
уж пешком
пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется… Да и то сказать, никто ведь не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
С ними в избушке живет маленький сын Глеб, которому
пошел уже второй год.
— Турки — другое. Сначала жиды
пойдут, потом белая арапия, а потом
уж турки.
—
Идут сюда! — не своим голосом шептала Авгарь, прислушиваясь к скрипу снега. — Слышишь?
Уж близко…
Так открыл торговлю солдат, выезжая по воскресеньям с своим зеленым сундуком. А потом он сколотил из досок балаган и разложил товар по прилавку. Дальше явилась лавчонка вроде хлевушка. Торговля
шла у солдата хорошо, потому что он стал давать поденщицам в долг под двухнедельную выписку, а получать деньги ходил прямо в контору. Через два месяца зеленый сундук явился
уж с крупой, солью и разным приварком.
Потом он что-то такое спросил ее, вероятно невпопад, потому что она посмотрела на него удивленными глазами. Что она ответила, он не понимал, а только видел, как она вышла из комнаты грациозною походкой, как те редкие сновидения, какие заставляют молодеть. Голиковский сидел несколько времени один и старался припомнить, зачем он приехал сюда и как вообще очутился в этой комнате. Из раздумья вывел его Петр Елисеич, за которым
уже успели
послать на фабрику.
Идти ему одному к солдату очень
уж было муторно, и он завернул к свату Ковалю, — Ковали давно занимали деньги у Артема под разный заклад.
В этих разговорах время
шло незаметно. Палач сильно ослабел и едва волочил ноги. Его душил страшный кашель, какой бывает только у пропойц. Когда они
уже подходили к Ключевскому заводу, Палач спросил...
— Я-то?
Уж, право, и не знаю… Да и иду-то я с тобой не знаю зачем. В кабак к Рачителихе сперва пройду.
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень
уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье
послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.