Неточные совпадения
Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и
пошел,
уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было
уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что
идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
Он
шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился
уже в следующей улице.
Косыночку ее из козьего пуха тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять
пошла,
уже кровью.
Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда
уже некуда больше
идти?
Лежал я тогда… ну, да
уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело
пойти?» А
уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как
уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо
пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Раскольникову давно
уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека.
Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
Сообразив это и не обращая
уже более на него внимания, она
пошла к сенным дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на коленках мужа.
Но, рассудив, что взять назад
уже невозможно и что все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и
пошел на свою квартиру.
«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда
уже некуда больше
идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было
пойти…»
Ему
уже много раз случалось проходить, например, домой и совершенно не помнить дороги, по которой он
шел, и он
уже привык так ходить.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и
уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне
пошел!.. А пожалуй что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких
пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я
пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой день после того
пойду, когда
уже то будет кончено и когда все по-новому
пойдет…»
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой
идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот
уже более месяца, и он
пошел куда глаза глядят.
Он
пошел домой; но, дойдя
уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.
—
Пойдем,
пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки:
пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но
уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
—
Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это?
Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и
пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что
уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был
уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот
шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая,
пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб
уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но
уже не мог.
Он
шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа
уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же
идти?
Это было
уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и
идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет
пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так
уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот,
шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом
уже делал перелом влево.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто
шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день
пойду, ну что ж, и
пойду! Будто
уж я и не могу теперь зайти…»
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя
уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря,
пошел вон.
Он пришел к себе
уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как
шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Иной раз казалось ему, что он
уже с месяц лежит; в другой раз — что все тот же день
идет.
— Ну,
уж ты, востроногий! — пробормотала Настасья и
пошла исполнять повеление.
Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть не будет, а
уж Роденьку выручит, да сестрица такая есть, что за братца в кабалу
пойдет.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос,
уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли.
Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю, вот тут…
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло
идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень
уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и
идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а
уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог
послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он
уже сделал для брата…
Дамы потихоньку
пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда
уже поравнялись в четвертом этаже с хозяйкиною дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрые черные глаза рассматривают их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились, то дверь вдруг захлопнулась, и с таким стуком, что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут
уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так
пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но
уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого,
пошел вон из комнаты.
— Черт возьми!
пойду сам к Порфирию! И
уж прижму ж я его, по-родственному; пусть выложит мне все до корней. А
уж Заметова…
— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись, сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так
уж очень желал вас беспокоить и,
идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…
— Отца. Я по улице
шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто впереди
идет. И точно как будто он. Я хотела
уж зайти к Катерине Ивановне…
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты
уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе
идти, по одной дороге!
Пойдем!
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов
идти не хотят, потому, говорят,
уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и
уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный
идет, а про детей помнит.
Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть,
уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов
идет…
Уж если я столько дней промучился:
пошел ли бы Наполеон, или нет? так ведь
уж ясно чувствовал, что я не Наполеон…
Пойми меня: может быть, тою же дорогой
идя, я
уже никогда более не повторил бы убийства.
Говорили про доктора и про священника. Чиновник хотя и шепнул Раскольникову, что, кажется, доктор теперь
уже лишнее, но распорядился
послать. Побежал сам Капернаумов.
Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то
уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные,
шел на Толкучий, на Сенную.
В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он
пошел домой и пришел
уже ранним утром.