Неточные совпадения
В действительности
же этого не было: заводские рабочие хотя и ждали воли с часу на час, но в них
теперь говорила жестокая заводская муштра, те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как
же не радоваться?.. Конечно,
теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч,
теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что
же было мне с ним делать?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что
же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет
теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То
же самое проделал он и
теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
— Куда
же он убежал, папочка?.. Ведь
теперь темно… Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он, как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те
же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке в ноги,
теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
— Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? — спрашивала Анфиса Егоровна. — И слава богу… Сколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и помрет, а
теперь ей все
же легче…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те
же хохлы наболтали, а
теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
— Сбесились наши старухи, — судачили между собой снохи из большесемейных туляцких домов. — Туда
же, беззубые, своего хлеба захотели!..
Теперь житья от них нет, а там поедом съедят!
— Все кончено… — повторял упрямый старик, удрученный крепостным горем. — Да… И ничего не будет! Всем этим подлецам
теперь плати… за все плати… а что
же Устюжанинову останется?
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам
же поклонятся… Пусть
теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все…
— Так я вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а
теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас
же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
— Да ведь ты сам
же хвалил все время орду, этово-тово, — накинулся на него Тит, — а
теперь другое говоришь…
Раздумавшись дальше, Тит пришел к мысли, что Макар-то, пожалуй, и прав: первое дело, живет он
теперь на доходах — лесообъездчикам контора жалованье положила, а потом изба за ним
же останется, покосы и всякое прочее…
— Вот я то
же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот
теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая
же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
Груздев скоро пришел, и сейчас
же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас
же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и
теперь было удобнее всего его видеть.
— Сила солому ломит, Петр Елисеич… Ну, да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как
же ты
теперь жить-то будешь, голубчик?
Он
теперь чувствовал то, что было недосказано тою
же Анфисой Егоровной.
— А за кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно…
Теперь что
же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што, так пусть мир нас рассудит, а покедова я и так с женой поживу.
— Да не пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь ты правильно сказал: быть ему в целовальниках…
Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку. А только как
же я-то?
—
Теперь молодым ход, Петр Елисеич, а нас, стариков, на подножный корм погонят всех… Значит, другого не заслужили. Только я так думаю, Петр Елисеич, что и без нас тоже дело не обойдется. Помудрят малым делом, а потом нас
же за оба бока и ухватят.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он
же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и
теперь Аглаида чистотою своей перед ним
же похваляется.
Расстроенная прощаньем, Парасковья Ивановна даже всплакнула и сейчас
же послала за мастерицей Таисьей: на людях все
же веселее скоротать свое одиночество. Сама Парасковья Ивановна придерживалась поповщины, — вся у них семья были поповцы, — а беспоповщинскую мастерицу Таисью любила и частенько привечала. Таисья всегда шла по первому зову, как и
теперь.
Вася был отправлен сейчас
же к матери в Мурмос, а Груздев занялся караваном с своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую неделю «ходил с теми
же глазами», то есть совсем не спал, а
теперь ему приходилось наверстывать пропущенное время. Нужно было повернуть дело дня в два. Нанятые для сплава рабочие роптали, ссылаясь на отваливший заводский караван. Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на воду «избочило», — надо было ее поправлять, чтобы получилась правильная осадка.
— Что
же ты
теперь думаешь делать, дедушка? — спрашивал Основа.
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а
теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого
же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
— Аглаидушка, што
же это такое и в сам-то деле? — заговорила, наконец, Таисья дрогнувшим от волнения голосом. — Раньше телом согрешила, а
теперь душу загубить хочешь…
— Ну, а
теперь куды мы его денем? — спрашивал Артем, запрятывая кожаную сумку за пазуху. — Здесь не годится оставлять… Та
же Аграфена пойдет да на нас и докажет.
— Нельзя
же всех собрать в один дом, — ласково отвечал Петр Елисеич. — Ты
теперь большая и можешь ходить или ездить к Парасковье Ивановне хоть каждый день.
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ того черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше, как ей сделалось больно, когда она увидела этого черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой. И
теперь на нее смотрели те
же удивительные, глубокие серые глаза, так что ей сделалось жутко. Да, эта была она, Аглаида, а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
— Как
же теперь этому самому делу быть? — спрашивал он, беспомощно разводя руками.
— Ох, было поезжено, Никон Авдеич!.. А
теперь вот на своих на двоих катим. Что
же, я не ропщу, — бог дал, бог и взял. Даже это весьма необходимо для человека, чтобы его господь смирял. Человек превознесется, задурит, зафордыбачит, а тут ему вдруг крышка, — поневоле одумается.