Неточные совпадения
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все
было и у нас
будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой
поили. Волю объявят, а как и что
будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать
народ тоже не из чего: сами крепостные.
— А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали
народу на одни домны, да и то чуть не Христа ради упросили. Ошалел
народ… Что же это
будет?
—
Есть чему радоваться… — ворчал Чебаков. — Только что и
будет!..
Народ и сейчас сбесился.
Постройки в Пеньковке сгорожены
были кое-как, потому что каждый строился на живую руку, пока что, да и
народ сошелся здесь самый нехозяйственный.
Большое сумление для простого
народу от этого
было.
Церковь
была маленькая и не могла вместить столько
народа.
Солнце ярко светило, обливая смешавшийся кругом аналоя
народ густыми золотыми пятнами. Зеленые хоругви качались, высоко поднятые иконы горели на солнце своею позолотой, из кадила дьякона синеватою кудрявою струйкой поднимался быстро таявший в воздухе дымок, и слышно
было, как, раскачиваясь в руке, позванивало оно медными колечками.
Господский дом
был переполнен
народом.
По улицам везде бродил
народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не
было видно, как в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью в господском доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно
было сразу отличить в толпе. Крепкий и прижимистый
народ, не скажет слова спроста.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь
народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах
пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
— Окулко, ступай, коли ум
есть, — ласково прошептала она, наклоняясь к разбойнику. — Сейчас
народ нагонят… неровен час…
Набат точно вымел весь
народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип.
Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как
будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
Скоро изба
была набита
народом.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя
было видеть, да все доступа не выходило.
Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы
народ, пряменько сказать, от пня.
— Вот этакие смиренные старцы и смущают
народ, — объяснил Груздев, указывая глазами Мухину на смиренного Кирилла. — Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара
будут.
Достаточно
было одного этого крика, чтобы разом произошло что-то невероятное. Весь круг смешался, и послышался глухой рев. Произошла отчаянная свалка. Никитич пробовал
было образумить
народ, но сейчас же
был сбит с ног и очутился под живою, копошившеюся на нем кучей. Откуда-то появились колья и поленья, а у ворот груздевского дома раздался отчаянный женский вопль: это крикнула Аграфена Гущина.
И по другим покосам
было то же самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется,
народ на всякую работу спорый, а работа нейдет.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут тебе покос, а тут гора… камень… Только вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше —
народу больше, а, этово-тово, в земле
будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
— Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны
будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько
было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить
народ. А теперь пусть сами живут, как знают…
Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но так и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш и Беспалый. Первая мысль, которая мелькнула в голове Палача,
была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца
народа.
— Вот тебе и кто
будет робить! — посмеивался Никитич, поглядывая на собравшийся
народ. — Хлеб за брюхом не ходит, родимые мои… Как же это можно, штобы этакое обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты в него положены, — вот это какое дело!
— Ну, они на Святом озере и
есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку
народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— Що я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы этой орде
было! Вот што я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому… Пранцеватый
народ в орде.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани
народ уже набирался. Это
были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это
было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо
будет, а какие здесь в орде невесты?..
Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
От волнения Тит в первую минуту не мог сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо
было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью.
Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то говорит… Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а
будут к тебе приставать — ущитим как ни на
есть.
Народ неправильный, это ты верно говоришь.
На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он
был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде
народ и разбежался. Да и много ли
народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как
народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас
есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
— И в скитах так же живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те же люди, как и в миру, а только название одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже
будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме… С Москвы они, значит, ехали, от боголюбивых
народов, и денег везли с собой уйму.
К весне солдат купил место у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей
было, и мужа она боялась. Эта выставка у всех на виду для нее
была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался
народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
Придут сваты в кабак,
выпьют горилки, сядут куда-нибудь в уголок да так и сидят молча, точно пришибленные. И в кабаке все новый
народ пошел, и все больше молодые, кержачата да хохлы, а с ними и туляки, которые посмелее.
Не запасливый
был народ хохлы на сено, а туляки берегли корм для себя, как и кержаки.
— Мы-то в уме, а вот как вы спихиваться
будете с Леонидом-то Федоровичем… Он нас достиг, так теперь пусть сам управляется. Когда еще чужестранный
народ наберется, а полая вода сойдет. Как бы вы на сухом берегу не остались.