Неточные совпадения
— Ну, это еще кто кого… — проговорил детский голос за спиной Семки. —
Как бы Макарка-то
не унес у вас круг.
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться я
не могла тебя, так сама пошла: солдатке
не до спеси. Ох, гляжу я на тебя,
как ты маешься, так вчуже жаль… Кожу
бы с себя ровно сняла да помогла тебе! Вон Горбатые
не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть
бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и
как было
не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута
какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
—
Как же быть-то, милые? — повторяла Таисья,
не успевая слушать бабьи жалобы. — Первое
бы дело огоньку засветить…
— На перепутье завернули! — объясняла Таисья уклончиво. — Мне
бы с тобой словечком перемолвиться, Аника Парфеныч. Вишь, такое дело доспело, што надо в Заболотье проехать…
Как теперь болотами-то: поди, еще
не промерзли?
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. —
Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама
бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних.
Как даве принялись их полоскать — одна страсть…
Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— Вот ты и осудил меня, а
как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы
не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели
бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Так-то оно так, а кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри,
как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот
не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то мужика в оглобли завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
— Свисток-то? А я тебе вот што скажу: лежу я это утром, а
как он загудит — и шабаш. Соскочу и
не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет. Так
бы вот, кажется, горло ему перервал…
Про черный день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он
не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось
бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям,
как та же хлебная торговля.
— Ох, согрешила я, грешная… Разе вот дорогой промнусь,
не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе
бы, Аглаидушка, тоже
как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
— И
не обернуть
бы, кабы
не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а
какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
Из волости Тит пошел домой. По дороге его так и тянуло завернуть к Рачителихе, чтобы повидаться с своими, но в кабаке уж очень много набилось народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна
не вышло
бы,
как говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул...
У мастерицы Таисьи быстро созрел план,
каким образом уговорить Петра Елисеича. С нею одной он
не отпустил
бы Нюрочку на богомолье, а с Парасковьей Ивановной отпустит. Можно проехать сначала в Мурмос, а там озером и тропами. Парасковья Ивановна долго
не соглашалась, пока Таисья
не уломала ее со слезами на глазах. Старушка сама отправилась на рудник, и Петр Елисеич, к удивлению, согласился с первого слова.
— И то надо, а то съест он нас потом обеих с тобой… Ужо как-нибудь поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик
как раз обойдет. Я
бы сказала Макару, да
не стоит.
Стариков мучила мысль о том,
как бы она
не наложила на себя рук.
— А ровно
бы и знать-то нечего, духовный отец, —
не без достоинства ответила Таисья. — Живу,
как таракан за печкой…
—
Как мне кажется, нам
не следовало
бы перенимать именно больные места европейской промышленности, тем более что и условия производства у нас несколько иные.
— Сейчас об этом
не следует думать, — серьезно ответила Нюрочка. — Волнение повредит… Вы еще так молоды, вся жизнь впереди, и только явилось
бы желание исправиться! Сознание — уже половина исправления,
как говорит папа.
Будь принята эта мера с осени, тысячи лошадей были
бы спасены, а теперь скотина уже обессилела, и,
как говорили старики, «корм ее ел, а
не она корм».
— Мы-то в уме, а вот
как вы спихиваться будете с Леонидом-то Федоровичем… Он нас достиг, так теперь пусть сам управляется. Когда еще чужестранный народ наберется, а полая вода сойдет.
Как бы вы на сухом берегу
не остались.
—
Не было
бы, родимый мой… Все равно,
как пустой дам: стоит и сам валится. Пока живут — держится, а запустел — и конец. Ежели здорового человека, напримерно, положить в лазарет, так он беспременно помрет… Так и это дело.
Лучше было
бы, если
бы он умер,
как все другие, а
не оставался бессмысленным и жалким существом,
как позор жалкой в своей немощи человеческой природы.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё
бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно
бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были
какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто
бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают, что такое значит «прикажете принять».
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется,
как будто
бы вчера вы были немножко ниже ростом,
не правда ли?
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я
не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я
бы, признаюсь, больше
бы ничего и
не требовал,
как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.