Неточные совпадения
Он по старой мужицкой привычке провел
всею ладонью по своему широкому бородатому лицу с плутоватыми темными глазками, тряхнул
головой и весело подумал: «А мы чем хуже других?» С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
Одет был Груздев на господскую руку: верхнее «французское» пальто из синего драпа, под французским пальто суконный черный сюртук, под сюртуком жилет и крахмальная сорочка, на
голове мягкая дорожная шляпа, — одним словом,
все форменно.
Нюрочка
все смотрела на светлые пуговицы исправника, на трясущуюся
голову дьячка Евгеньича с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника, на молившийся со слезами на глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе бога хвалим…» Потом
все затихло.
Какая-то старушка тулянка припала
головой к земле, и видно было, как вздрагивало у ней
все тело от подавленных глухих рыданий.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по
всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув
головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него
голова требовала починки. Потом стали пить пунш
все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая
голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку:
все загуляли.
— Постой, постой… — остановил его Никитич,
все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую
голову. — Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал
головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот и
все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во
всем, — Илюшка был старше его и везде лез в первую
голову. Из избы ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло было отлично видно, как Тит поедет на покос.
На
голове красовалась старинная шелковая шляпа вроде цилиндра, — в Ключевском заводе
все раскольники щеголяли в таких цилиндрах.
Тит
все время наблюдал Домнушку и только покачал
головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми глазами, что у Катри отлегло на душе.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я
все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю,
все знаю… в порошок изотру…
всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из
головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы с
голов. Почти
все рабочие ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт
головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по
всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь…
Все терпела,
все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на себя бы, кажется, взяла
весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был
всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и
все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался
голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Аграфена вымазала лицо себе сажей, сняла платок с
головы и надела шапку. Она чувствовала теперь искреннюю благодарность к догадливому пустынножителю, который вперед запас
все, что нужно.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В первую
голову всю свою семью выведу в орду.
Все у меня есть, этово-тово,
всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена.
Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
— Уведет он в эту орду
весь Туляцкий конец, — соболезновала Домнушка, качая
головой. — Старухи-то за него тоже, беззубые, а бабенки, которые помоложе, так теперь же
все слезьми изошли… Легкое место сказать, в орду наклался!
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с
головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять
все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в
голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать.
Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему в
голову мысль так и оставалась в Матюшкином мозгу, как железный клин. И теперь он лежал и
все думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с сестрой Аграфеной. Дуры эти девки самые…
Тит Горбатый выехал на смоленой новой телеге в
голове всего обоза.
Домнушке очень понравилось, как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны. По праздникам Артем позволял ей сходить в господский дом и к Рачителихе. Здесь, конечно, Домнушка успевала рассказать
все, что с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала
головой.
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что
все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих
всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая
головой, говорил...
Читала какая-то незнакомая старица,
вся в черном и с черною шапочкой на
голове.
Его поразил больше
всего ничтожный факт: когда Аглаида стала читать отходную, Таисья быстро сунула под
голову умиравшей заранее приготовленный камень.
В Нюрочке проснулось какое-то страстное чувство к красивой послушнице, как это бывает с девочками в переходном возрасте, и она ходила за ней, как тень. Зачем на ней
все черное? Зачем глаза у ней такие печальные? Зачем на нее ворчит походя эта сердитая Енафа? Десятки подобных вопросов носились в
голове Нюрочки и не получали ответа.
За чаем старушка рассказала Таисье
все свое горе, а Таисья долго и участливо качала
головой.
Старик даже
головы не повернул на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили. Толпа
все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а на Тита так и напирали, особенно молодые.
Чаще
всего Груздев торопится-торопится, а потом вдруг сядет куда-нибудь на доску, опустит
голову и сидит до тех пор, пока его не позовут.
Эта откровенность сразу уничтожила взаимную неловкость. Петр Елисеич спокойно и просто стал уговаривать Груздева оставить глупости и приняться за свое дело.
Все мы делаем ошибки, но не следует падать духом. Груздев слушал, опустив
голову, и в такт речи грустно улыбался. Когда Петр Елисеич истощил
весь запас своих нравоучений, хороших слов и утешающих соображений, Груздев сказал
всего одну фразу...
Одним словом, бабы приготовили глухой отпор замыслам грозного батюшки-свекра. Ждали только Артема, чтобы объяснить
все. Артем приехал с Мурмоса около Дмитриевой субботы, когда уже порошил снег. Макар тоже навернулся домой, — капканы на волков исправлял. Но бабьи замыслы пока остались в
голове, потому что появился в горбатовском дому новый человек: кержак Мосей с Самосадки. Его зазвал Артем и устроил в передней избе.
В
голове Макара эта мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще жил в заводском лесообъездчике. Это была темная тяга к своей земле, которая прошла стихийною силой через
всю русскую историю.
Тит понимал, что
все его расчеты и соображения разлетелись прахом и что он так и останется лишним человеком. Опустив
голову, старик грустно умолк, и по его сморщенному лицу скатилась непрошенная старческая слезинка. Ушиб его солдат одним словом, точно камнем придавил.
— Отметаются
все твои старые грехи, Конон, — сказал Гермоген, кладя руку на
голову новообращенного. — Взыщутся старые грехи на иноке Кирилле, а раб божий Конон светлеет душой перед господом.
Это слово точно придавило Макара, и он бессильно опустился на лавку около стола. Да, он теперь только разглядел спавшего на лавке маленького духовного брата, — ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара заходили в глазах красные круги, точно его ударили обухом по
голове. Авгарь, воспользовавшись этим моментом, выскользнула из избы, но Макар даже не пошевелился на лавке и смотрел на спавшего ребенка, один вид которого повернул
всю его душу.
Эта жадность возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога — пара… И Макар тоже хорош: этакое дело сделали, а он за бабенкой увязался! Непременно и ее убить надо, а то еще объявит после.
Все эти мысли пронеслись в
голове Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала такая же метель, как и на Чистом болоте.
Все дело повернули так круто, что заводы остались на некоторое время совсем без
головы.
Тит только качал
головой. Татьяна теперь была в доме большухой и
всем заправляла. Помаленьку и Тит привык к этому и даже слушался Татьяны, когда речь шла о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
— Слава богу, не чужие, — повторял он и в порыве нежности по-отечески поцеловал Нюрочку в
голову. — Умница вы моя,
все мы так-то… живем-живем, а потом господь и пошлет испытание… Не нужно падать духом.