Неточные совпадения
— Да я
же тебе говорю,
что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает,
а потом видно будет.
— Отчего
же ты мне прямо не сказал,
что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут,
а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно…
Что вам говорил Мосей про волю?
—
А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны, да и то чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ…
Что же это будет?
—
А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот
что, Егор, поспевай сегодня
же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским,
что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи,
что исправник приехал.
— Ну,
что же я могу сделать?.. Как знаете,
а мое дело — сказать.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть,
что завтра все вольные будем: тот
же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля,
а кому и хуже неволи придется.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда
же Домнушка уже сама притащила на сковороде только
что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен,
а другой совсем пухлый.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить»,
а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную,
а он свое: «Не хочу!»
Что же было мне с ним делать?
Да и как было сидеть по хатам, когда так и тянуло разузнать,
что делается на белом свете,
а где
же это можно было получить, как не в Дунькином кабаке?
Около Самоварника собралась целая толпа,
что его еще больше ободрило.
Что же, пустой он человек,
а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей,
а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. — Ну,
чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой,
а как
же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
— Куда
же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я знаю,
что его били. Вот всем весело, все смеются,
а он, как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас
же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством,
что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух,
а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить,
а матери где
же с тобой справиться?.. Вот
что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку,
а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
—
А наши-то тулянки
чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет,
а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда
же подманивают,
а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Как
же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл,
а потом в учебу ушел. Конечно, кому до
чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала,
а вот на старости господь привел старухе радость.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем
же, с
чем пришла.
А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только
что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
—
Что же, доброе дело: ум — хорошо,
а два — лучше того.
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними,
а потом сказал почти то
же,
что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
— Так я вот
что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку,
а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке,
а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас
же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
— Вот вы все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете,
а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы
же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из
чего выбирать, милушка… Старца испугалась,
а Макарки поганого не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
— Ты вот
что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит
чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так
же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя.
А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают…
Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Раздумавшись дальше, Тит пришел к мысли,
что Макар-то, пожалуй, и прав: первое дело, живет он теперь на доходах — лесообъездчикам контора жалованье положила,
а потом изба за ним
же останется, покосы и всякое прочее…
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто думала о том,
что вот есть
же богатые семьи, где робят одни мужики,
а бабы остаются только для разной домашности.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому
что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с тою
же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную,
а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
— Вот я то
же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать…
А вот теперь почитай и дома не бываю,
а все в разъездах. Уж это какая
же жизнь…
А как подумаю,
что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то
что жаль насиженного места,
а так… какой-то страх.
— Сущая беда эти умники… Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич,
а того не догадался,
что я
же буду проект-то его читать. Умен, да не догадлив… Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.
—
Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот
что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем…
А то Палач!
—
А за кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно… Теперь
что же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што, так пусть мир нас рассудит,
а покедова я и так с женой поживу.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет…
А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с…
Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части,
а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Теперь молодым ход, Петр Елисеич,
а нас, стариков, на подножный корм погонят всех… Значит, другого не заслужили. Только я так думаю, Петр Елисеич,
что и без нас тоже дело не обойдется. Помудрят малым делом,
а потом нас
же за оба бока и ухватят.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была,
а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи,
а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич,
что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все
же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Про черный день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг,
а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если
что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям, как та
же хлебная торговля.
Аграфена видела,
что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы,
что мирские,
что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет,
а что он ей сделал? Как родила в скитах, он
же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще,
что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним
же похваляется.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался,
а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой
же я после этого человек есть,
что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал,
а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Парасковья Ивановна с полуслова знала, в
чем дело, и даже перекрестилась. В самом-то деле, ведь этак и жизни можно решиться,
а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль на Ефима Андреича, как он убивается. Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас
же повеселел.
Петра Елисеича поразило неприятно то,
что Нюрочка с видимым удовольствием согласилась остаться у Парасковьи Ивановны, — девочка, видимо, начинала чуждаться его,
что отозвалось в его душе больною ноткой. Дорога в Мурмос шла через Пеньковку, поэтому Нюрочку довезли в том
же экипаже до избушки Ефима Андреича, и она сама потянула за веревочку у ворот,
а потом быстро скрылась в распахнувшейся калитке.
Никаких разговоров по первоначалу не было, как не было их потом, когда на другой день приехал с пожара Макар. Старик отмалчивался,
а сыновья не спрашивали. Зато Домнушка в первую
же ночь через Агафью вызнала всю подноготную: совсем «выворотились» из орды,
а по осени выедет и большак Федор с женой. Неловко было выезжать всем зараз, тоже совестно супротив других, которым не на
что было пошевельнуться: уехали вместе,
а назад повернули первыми Горбатые.
— Да я… ах, боже мой, этово-тово!.. — бормотал Тит, не зная, кому отвечать. — Неужели
же я себе-то ворог? Ну, этово-тово, ошибочка маленькая вышла… неустойка…
А вы
чего горло-то дерете, дайте слово сказать.
— Надо полагать,
что так… На заводе-то одни мужики робят,
а бабы шишляются только по-домашнему,
а в крестьянах баба-то наравне с мужиком: она и дома, и в поле, и за робятами, и за скотиной, и она
же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью, ну, им и не стало ходу. Вся причина в бабах…
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер,
а днем она то и дело попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно,
что очестливая девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо
же ее хоть чаем напоить,
а то
что девка задарма горло дерет?
Что же, хоть он и кержак,
а говорит правильные слова.
—
А ты голову заверни, да и спи, — советует Конон, зевая так,
что челюсти у него хрустят. — Как
же иноки по скитам в одиночку живут? Право, глупая.
В то
же утро в Ключевской завод летел нарочный к Мухину с маленькою запиской от «самого», в которой выражалось любезное желание познакомиться лично с уважаемым Петром Елисеичем, и
чем скорее, тем лучше. Мухин не заставил себя ждать и тотчас
же отправился в Мурмос. Это обращение Голиковского польстило ему, как выражение известного внимания. Он остановился в доме Груздева, где царил страшный беспорядок: хозяйничала одна Наташка,
а Самойло Евтихыч «объезжал кабаки».
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ того черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше, как ей сделалось больно, когда она увидела этого черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой. И теперь на нее смотрели те
же удивительные, глубокие серые глаза, так
что ей сделалось жутко. Да, эта была она, Аглаида,
а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
—
А кто
же их утешит, этих старушек? — просто ответил о. Сергей. — Ведь у них никого не осталось, решительно никого и ничего, кроме церкви… Молодые, сильные и счастливые люди поэтому и забывают церковь,
что увлекаются жизнью и ее радостями,
а когда придет настоящее горе, тяжелые утраты и вообще испытания, тогда и они вернутся к церкви.
—
А нам-то какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним то,
что обещали, и потребуем того
же и от других. Я понимаю,
что год будет тяжелый, но важен принцип. Да…
Петр Елисеич отмалчивался,
что еще больше раздражало Голиковского. Старик исправник тоже молча курил сигару; это был администратор нового типа, который понимал,
что самое лучшее положение дел в уезде то, когда нет никаких дел. Создавать такие бунты просто невыгодно: в случае
чего, он
же и останется в ответе,
а пусть Голиковский сам расхлебывает кашу, благо получает ровно в пять раз больше жалованья.
—
Что же я могу сделать? Я не бог, — повторял Голиковский. — Вот только бы отправить весенний караван,
а там увидим…