Неточные совпадения
Заплатин был рассудительный
человек и сразу сообразил, что дело не в репутации, а в том, что сто восемьдесят рублей его жалованья
сами по себе ничего не обещают в будущем, а плюс три тысячи представляют нечто очень существенное.
— И нисколько не прожил… Nicolas Веревкин вместе с ним учился в университете и прямо говорит: «Привалов —
самый скромный молодой
человек…» Потом после отца Привалову достанется три миллиона… Да?
— Будет вам, стрекозы, — строго остановила Марья Степановна, когда всеми овладело
самое оживленное настроение, последнее было неприлично, потому что Привалов был все-таки посторонний
человек и мог осудить. — Мы вот все болтаем тут разные пустяки, а ты нам ничего не расскажешь о себе, Сергей Александрыч.
— Все-таки, папа,
самые хорошие из них были ужасными
людьми. Везде самодурство, произвол, насилие… Эта бедная Варвара Гуляева, мать Сергея Александрыча, — сколько, я думаю, она вынесла…
В таком положении дела оставались до
самой смерти Гуляева; старик и умер не так, как умирают другие
люди.
Василий Назарыч, отстаивая образование детей, незаметно
сам втянулся в новую среду, вошел в сношения с новыми
людьми, и на его половине окончательно поселился дух новшеств.
Нашлись, конечно, сейчас же такие
люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться в своей памяти и припомнить, что было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на
самых достоверных
людей, отличных знакомых и близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение говорить только одну правду.
Кончив свое дело, Хиония Алексеевна заняла наблюдательную позицию.
Человек Привалова, довольно мрачный субъект, с недовольным и глупым лицом (его звали Ипатом), перевез вещи барина на извозчике. Хиония Алексеевна, Матрешка и даже
сам Виктор Николаевич, затаив дыхание, следили из-за косяков за каждым движением Ипата, пока он таскал барские чемоданы.
Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего
человека, Бахарев вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его разговора с
самим собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил! У него в лице есть такое… Ах, черт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.
Иван Яковлич ничего не отвечал на это нравоучение и небрежно сунул деньги в боковой карман вместе с шелковым носовым платком. Через десять минут эти почтенные
люди вернулись в гостиную как ни в чем не бывало. Алла подала Лепешкину стакан квасу прямо из рук, причем один рукав сбился и открыл белую, как слоновая кость, руку по
самый локоть с розовыми ямочками, хитрый старик только прищурил свои узкие, заплывшие глаза и проговорил, принимая стакан...
Ах да, непосредственность!» Александр Павлыч в эту ночь не показался ей противнее обыкновенного, и она спала
самым завидным образом, как
человек, у которого совесть совершенно спокойна.
У Половодова захватывало дух при одной мысли, что он мог сделаться полновластным и единоличным хозяином в приваловской опеке, тем более что
сам Привалов совершенно безопасный
человек.
— Я вам говорю, что Привалов не хотел этого, не хотел даже тогда, когда ему один очень ловкий
человек предлагал устроить все дело в
самый короткий срок.
Иногда девушка выражалась слишком резко о
самых близких
людях, и Привалов не мог не чувствовать, что она находится под чьим-то исключительным, очень сильным влиянием и многого не досказывает.
Привалов пробормотал что-то в ответ, а
сам с удивлением рассматривал мизерную фигурку знаменитого узловского магната. Тот Ляховский, которого представлял себе Привалов, куда-то исчез, а настоящий Ляховский превосходил все, что можно было ожидать, принимая во внимание все рассказы о необыкновенной скупости Ляховского и его странностях. Есть
люди, один вид которых разбивает вдребезги заочно составленное о них мнение, — Ляховский принадлежал к этому разряду
людей, и не в свою пользу.
— Вы приехали как нельзя более кстати, — продолжал Ляховский, мотая головой, как фарфоровый китаец. — Вы, конечно, уже слышали, какой переполох устроил этот мальчик, ваш брат… Да, да Я удивляюсь. Профессор Тидеман — такой прекрасный
человек… Я имею о нем
самые отличные рекомендации. Мы как раз кончили с Альфонсом Богданычем кой-какие счеты и теперь можем приступить прямо к делу… Вот и Александр Павлыч здесь. Я, право, так рад, так рад вас видеть у себя, Сергей Александрыч… Мы сейчас же и займемся!..
Даже
самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых
людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, —
самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он
сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких
людей…
Давид был тем же матушкиным сынком, как и Виктор Васильич; эти молодые
люди весело шли по одной дорожке, и у обоих одинаково было парализовано
самое дорогое качество в каждом
человеке — воля, характер.
Может быть, это
самая простая психическая близорукость у себя дома
людей, слишком дальнозорких вне этого дома.
Веревкин для такого сорта поручений был
самый золотой
человек, потому что, несмотря на величайшие затруднения и препятствия при их выполнении, он даже не задавал себе вопроса, для чего нужен был Антониде Ивановне Привалов, нужен именно сегодня, а не в другое время.
И представьте себе: этот
самый Александр Павлыч, милый и обязательный
человек во всех отношениях, глубоко убежден, что Лоскутов жалкий авантюрист, как сказочная ворона, щеголяющая в павлиньих перьях…
— Это
сам дьявол, а не
человек, — проговорил наконец дядюшка, когда они вышли из подъезда.
Привалов очутился в некоторой засаде, из которой ему просто неловко было выйти. «Сядем» — резнуло его по уху своим слишком дружеским тоном, каким говорят только с
самыми близкими
людьми.
— Я думаю, что ты сегодня сходишь к Сергею Александрычу, — сказала Хиония Алексеевна совершенно равнодушным тоном, как будто речь шла о деле, давно решенном. — Это наконец невежливо, жилец живет у нас чуть не полгода, а ты и глаз к нему не кажешь. Это не принято. Все я да я: не идти же мне
самой в комнаты холостого молодого
человека!..
На половине «
самой» с первого раза трудно было заметить настоящее положение дел, а
человек неопытный даже и ничего особенного не увидел бы.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом, какой питается от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим
людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и
сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «Отцы и братия, простите меня, многогрешную!» Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки, как и у никониан, хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
Общество умных
людей —
самая лучшая школа».
— Вот уж этому никогда не поверю, — горячо возразила Половодова, крепко опираясь на руку Привалова. — Если
человек что-нибудь захочет, всегда найдет время. Не правда ли? Да я, собственно, и не претендую на вас, потому что кому же охота скучать. Я
сама ужасно скучала все время!.. Так, тоска какая-то… Все надоело.
Но общий тон все-таки был
самый дружелюбный, как на Руси встречают всякого нового
человека с громким именем, и только приваловская мельница нагоняла облачка на это ясное небо.
Его мысль унеслась в далекое прошлое, когда в этих
самых комнатах шел пир горой — для других
людей…
Доктор и есть
самый порядочный
человек, хотя он считает меня за порядочного подлеца.
— Но ведь я могла быть другим
человеком, — продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. — Может быть, никто так сильно не чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой отравлены даже
самые удовольствия… Если бы… Вам, может быть, скучно слушать мою болтовню?
Ляховский расходился до того, что даже велел подавать завтрак к себе в кабинет, что уж совсем не было в его привычках. Необыкновенная любезность хозяина тронула Бахарева, хотя вообще он считал Ляховского
самым скрытным и фальшивым
человеком; ему понравилась даже та форма, в которой Ляховский между слов успел высказать, что ему все известно о положении дел Бахарева.
С другой стороны, он подозревал, что только благодаря мудрейшей тактике Агриппины Филипьевны все устроилось как-то
само собой, и официальные визиты незаметно перешли в посещения друга дома, близкого
человека, о котором и в голову никому не придет подумать что-нибудь дурное.
Пока Половодов шел до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего
человека в комнате и сделала вид, что спит. Привалов очутился в
самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал на какое-то кресло и сидел на нем, затаив дыхание; кровь прилила в голову, и колени дрожали от волнения. Он слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу на ночной столик и, не желая тревожить спавшей жены, осторожно начал раздеваться.
Доктор считал Привалова немного бесхарактерным
человеком, но этот его недостаток, в его глазах, выкупался его искренней, гуманной и глубоко честной натурой. Именно такой
человек и нужен был Зосе, чтобы уравновесить резкости ее характера, природную злость и наклонность к самовольству.
Сама Зося говорила доктору в припадке откровенности то же
самое, каялась в своих недостатках и уверяла, что исправится, сделавшись m-me Приваловой.
Только один
человек во всем доме вполне искренне и горячо оплакивал барышню — это был, конечно, старый Лука, который в своей каморке не раз всплакнул потихоньку от всех. «Ну, такие ее счастки, — утешал
самого себя старик, размышляя о мудреной судьбе старшей барышни, — от своей судьбы не уйдешь… Не-ет!.. Она тебя везде сыщет и придавит ногой, ежели тебе такой предел положон!»
Та общая нить, которая связывает
людей, порвалась
сама собой, порвалась прежде, чем успела окрепнуть, и Привалов со страхом смотрел на ту цыганскую жизнь, которая царила в его доме, с каждым днем отделяя от него жену все дальше и дальше.
Часто он старался обвинить
самого себя в неумении отвлечь Зосю от ее друзей и постепенно создать около нее совершенно другую жизнь, других
людей и, главное, другие развлечения.
— Как жестоко можно ошибиться в
людях, даже в
самых близких, — меланхолически говорила она Зосе. — Я, например, столько времени считала Александра Павлыча
самым отчаянным гордецом, а между тем оказывается, что он совсем не гордец. Или взять Сергей Александрыча… Ах, mon ange, сколько мы, женщины, должны приносить жертв этим отвратительным эгоистам мужчинам!..
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть
сами мирятся… Из-за чего только
люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
Привалов не любил Ляховского, но ему было жаль старика; это все-таки был недюжинный
человек; при других обстоятельствах, вероятно, этот же
самый Ляховский представлял бы собой другую величину.
— Доктор, вы ошибаетесь, — возражал Привалов. — Что угодно, только Зося
самая неувлекающаяся натура, а скорее черствая и расчетливая. В ней есть свои хорошие стороны, как во всяком
человеке, но все зло лежит в этой неустойчивости и в вечной погоне за сильными ощущениями.
Привалов перезнакомился кое с кем из клубных игроков и, как это бывает со всеми начинающими, нашел, что, право, это были очень хорошие
люди и с ними было иногда даже весело; да и
самая игра, конечно, по маленькой, просто для препровождения времени, имела много интересного, а главное, время за сибирским вистом с винтом летело незаметно; не успел оглянуться, а уж на дворе шесть часов утра.
Привалову страстно хотелось бежать от
самого себя. Но куда? Если
человек безумеет от какой-нибудь зубной боли, то с чем сравнить всю эту душевную муку, когда все кругом застилается мраком и жизнь делается непосильным бременем?..
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в
самом воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные
люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для
самого умного
человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами. Понял? Ну, что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..
Человек пять иркутских купцов размещались вокруг стола в
самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво говорили об их занятиях.
При громадной вместимости кошевых — в них можно было свободно посадить
человек двенадцать — эти затеи были
самым обыкновенным делом.