Неточные совпадения
— Вот, Лука, и мы с
тобой дожили до радости, —
говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. — Видел, какой молодец?..
— Вот, Вася, и на нашей улице праздник, —
говорил Гуляев своему поверенному. — Вот кому оставлю все, а
ты это помни: ежели и меня не будет, — все Сергею… Вот мой сказ.
— Знаю, что тяжело
тебе к ним идти, — пожалела Марья Степановна, — да что уж будешь делать. Вот и отец то же
говорит.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я
тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не буду, только мать все-таки дело
говорит: прежде отцы да матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только могу
тебе советовать как твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
— Ну вот и хорошо, что пришел с нами помолиться, —
говорила Марья Степановна, когда выходила из моленной. — Тут половина образов-то твоих стоит, только я
тебе их не отдам пока…
— Да так… Куда
ты с ними? Дело твое холостое, дома присмотреть некому. Не больно вы любите молиться-то. А у меня неугасимая горит, кануны старушки
говорят.
— Ну, это
ты уж напрасно
говоришь, — строго проговорила Марья Степановна. — Не подумал… Это твои родовые иконы; деды и прадеды им молились. Очень уж вы нынче умны стали, гордость одолела.
А ежели
ты действительно так хочешь сделать, как
говоришь, много греха снимешь с отцов-то.
— Я
тебе серьезно
говорю, Сергей Александрыч. Чего киснуть в Узле-то? По рукам, что ли? Костя на заводах будет управляться, а мы с
тобой на прииски; вот только моя нога немного поправится…
— Нет, зачем пустое
говорить… Мне все едино, что твой вексель, что прошлогодний снег! Уж
ты, как ни на есть, лучше без меня обойдись…
— Вот бы нам с
тобой, Иван Яковлич, такую уйму денег… а? —
говорил Лепешкин. — Ведь такую обедню отслужили бы, что чертям тошно…
— Я ничего не
говорю про
тебя, Nicolas, Sophie не обращает на
тебя никакого внимания, вот
ты и злишься…
«Уж не болен ли,
говорит, Сереженька с дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку
тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
— А я
тебе вот что скажу, —
говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну,
ты и предложи свои услуги. Старуха без ума
тебя любит и даже похудела за эти дни.
— Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший человек для
тебя, я так
говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!.. Был, поди, у Веревкиных-то?
— Да не ври
ты, ради истинного Христа, — упрашивала Марья Степановна. — Так она
тебя и стала слушать! Не из таких девка-то, с ней
говори, да откусывай…
— Выходит, да не больно… В наше время жених-то приехал в дом, поглядел невесту издальки, а потом
тебе и свадьба. А нынче: тянут-тянут, ходят-ходят, говорят-говорят по-умному-то, а глядишь — дело и рассохлось, да и время напрасно пропало.
— Ах, какой
ты, Александр, недогадливый, — лукаво
говорила Антонида Ивановна. — Сергей Александрыч был занят все время…
— Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то. Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка пошел было к
тебе в гости, да не солоно хлебавши воротился. Больно строгого камардина,
говорит, держишь… Приступу нет.
— Я не понимаю одного, —
говорил Бахарев после долгой паузы, — для чего
ты продолжаешь эти хлопоты по опеке?
— А
ты все-таки утопист и мечтатель, —
говорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу.
— Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная, —
говорил Бахарев про Лоскутова, — не от мира сего человек… Вот я его сколько лет знаю и все-таки хорошенько не могу понять, что это за человек. Только чувствуешь, что крупная величина перед
тобой. Всякая сила дает себя чувствовать.
Привалов переживал медовый месяц своего незаконного счастья. Собственно
говоря, он плыл по течению, которое с первого момента закружило его и понесло вперед властной пенившейся волной. Когда он ночью вышел из половодовского дома в достопамятный день бала, унося на лице следы безумных поцелуев Антониды Ивановны, совесть проснулась в нем и внутренний голос сказал: «Ведь
ты не любишь эту женщину, которая сейчас осыпала
тебя своими ласками…»
— Я ничего не требую от
тебя… Понимаешь — ничего! —
говорила она Привалову. — Любишь — хорошо, разлюбишь — не буду плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить
тебя, чтобы
ты не доставался другой женщине. Иногда мне хочется, чтобы
ты обманывал меня, даже бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев, понимаешь? Ведь русскую бабу нужно бить, чтобы она была вполне счастлива!..
— Погоди, вот я
поговорю с Приваловым, — упрямился Бахарев. —
Ты знаешь Катю Колпакову? Нет? Ну, брат, так
ты мух ловишь здесь, в Узле-то… Как канканирует, бестия! Понимаешь, ее сам Иван Яковлич выучил.
— Да к чему
ты это говоришь-то? — как-то застонал Василий Назарыч, и, взглянув на мертвенную бледность, разлившуюся по лицу дочери, он понял или, вернее, почувствовал всем своим существом страшную истину.
— Папа,
ты напрасно выходишь из себя; ведь от этого не будет лучше. Если
ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье,
поговорим спокойно…
—
Ты трус! — несколько раз
говорила она ему с вызывающей улыбкой, подталкивая на какую-нибудь рискованную выходку.
— Я не понимаю, Зося, что у
тебя за пристрастие к этому… невозможному человеку, чтобы не сказать больше, —
говорил иногда Привалов, пользуясь подвернувшейся минутой раздумья. — Это какая-то болезнь…
— Не буду, ничего не буду
говорить, делай как хочешь, я знаю только то, что люблю
тебя.
— Если бы не доктор, мы давно рассорились бы с
тобой, —
говорила Привалову Зося. — И прескучная, должно быть, эта милая обязанность улаживать в качестве друга дома разные семейные дрязги!..
— Зося, опомнись ради бога, что
ты говоришь… Неужели я так похож на своих предков?.. Нужно же иметь капельку справедливости…
— Мне гораздо лучше было совсем не приезжать сюда, —
говорил Привалов. — Зачем
ты писала то, чего совсем не чувствовала?.. По-моему, нам лучше быть друзьями далеко, чем жить врагами под одной кровлей.
— Не знаю пока… Может быть, проживу здесь зиму. Хочется отдохнуть. Я не хочу
тебя чем-нибудь упрекнуть, а
говорю так: встряхнуться необходимо.
— Послушай, Сергей, — остановил Привалова Бахарев, когда тот направился к выходу. — Отчего же
ты к нашим не заедешь? Я про стариков
говорю…
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего
говорить, характерные, а только они
тебя любят пуще родного детища… Верно
тебе говорю!.. Может, слез об
тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о
тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька,
ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я
тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и
ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у
тебя какой-то сумнительный характер.
Сели к столику, спросили холодненького, а потом Данила и
говорит: «Давай всю публику изутешим: я представлюсь сумасшедшим, а
ты будто мой брат.
— А разве доктор-то, Борис-то Григорьич, ничего
тебе не
говорил?
— Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. — Как же, не забыла старухи… Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует,
говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну, я все и рассказала. Про
тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
— Матушка
ты наша, Надежда Васильевна, —
говорила одна сгорбленная старушка, —
ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
— Верно, все верно
говоришь, только кровь-то в нас великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется… Ну, опять и то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я
тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам за
тебя Верочки, пока
ты не бросишь своей собачьей должности…
— Я не приехал бы к
тебе, если бы был уверен, что
ты сама навестишь нас с матерью… —
говорил он. — Но потом рассудил, что
тебе, пожалуй, и незачем к нам ездить: у нас свое, у
тебя свое… Поэтому я
тебя не буду звать домой, Надя; живи с богом здесь, если
тебе здесь хорошо…
— Мне нужно серьезно
поговорить с
тобой… — продолжал старик, привлекая к себе дочь.
— Будем
говорить с
тобой как старые друзья.
Тяжело мне будет умирать, Надя, когда
ты остаешься не к шубе рукав, как
говаривали старинные люди.
— Деточка, что же из этого? Ну, я скоро помру, будешь носить по мне траур, разве это доказательство? Все помрем, а пока живы — о живом и будем думать…
Ты знаешь, о ком я
говорю?
— Я не
говорю: сейчас, завтра… — продолжал он тем же шепотом. — Но я всегда скажу
тебе только то, что Привалов любил
тебя раньше и любит теперь… Может быть, из-за
тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но
ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я
тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду
тебя просить на коленях…