Неточные совпадения
— Балчуговские
сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места:
по Суходойке-реке,
по Ипатихе,
по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— А диомид… Я его
по зимам на себе ношу, потому как холоду этот
самый диомид не любит.
Была еще одна дочь,
самая старшая, Татьяна, которая в счет не клалась, потому что ушла замуж убегом за строгаля в Низах,
по фамилии Мыльникова.
Да и все остальные растерялись. Дело выходило
самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу
по этому случаю.
Прокопий,
по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за все про все отдувайся он один, а
сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Да так… в город
по делу надо съездить, — соврал Яша, и так неловко, что
сам смутился.
У
самого въезда в Тайболу, на левой стороне дороги, зеленой шапкой виднелся старый раскольничий могильник. Дорога здесь двоилась: тракт отделял влево узенькую дорожку,
по которой и нужно было ехать Яше. На росстани они попрощались с Кишкиным, и Мыльников презрительно проговорил ему вслед...
Она всхлипнула и закрыла лицо руками. В коридоре за дверью слышалось осторожное шушуканье, а потом показался
сам Акинфий Назарыч, плотный и красивый молодец, одетый по-городски в суконный пиджак и брюки навыпуск.
«Банный день» справлялся у Зыковых
по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться
самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами
по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал
сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и весь вытянулся.
По наружному виду, приемам и привычкам это был
самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах не поверил бы, что Карачунский что-нибудь смыслит в промысловом деле и что он когда-нибудь работал.
Даже
сам Родион Потапыч не понимал своего главного начальника и если относился к нему с уважением, то исключительно только
по традиции, потому что не мог не уважать начальства.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь.
Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках
по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить…
Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
Явилась даже спекуляция на Мутяшку: некоторые рабочие ходили
по кабакам, на базаре и везде, где сбивался народ, и в
самой таинственной форме предлагали озолотить «за красную бумагу» [Красная бумага — десятирублевый кредитный билет.].
— Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон какой крендель выкидывает Затыкин; я его знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах, пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти
самые городские… Мыльников-то, Мыльников
по первому слову четвертной билет заломил,
по роже вижу. Всякую совесть потерял человек…
— Да еще какой дурак-то: Бог счастья послал, а он его опять в землю зарыл… Ему, подлецу, руки
по локоть отрубить, а
самого в воду. Дурак, дурак…
— Конечно, построжит старик для видимости, — объясняла она старухе Маремьяне, — сорвет сердце… Может, и побьет. А только родительское сердце отходчиво.
Сама, поди, знаешь
по своим детям.
Эта ничтожная
по своим размерам победа для Кишкина являлась предвестником его возрождения:
сам Илья Федотыч трухнул перед ним, а это что-нибудь значит.
Дорога в верхотинах Суходойки и Ледянки была еще в казенное время правлена и получила название Маяковой слани, — это была сейчас
самая скверная часть пути, потому что мостовины давно сгнили и приходилось людям и лошадям брести
по вязкой грязи, в которой плавали гнилые мостовины.
— Да уж, видно, так… Я зачертил Миляев мыс от
самой Каленой горы: как раз пять верст вышло, как
по закону для отвода назначено.
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. —
По злобе обнесен вот этим
самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел
сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого
самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта
по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.
— Много денег на Фотьянке было раньше-то… — смеялась Марья. — Богачи все жили, у всех-то вместе одна дыра в горсти… Бабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а
сами ступить не умеют по-настоящему. Смешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.
— Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе дело до нашей Фени?.. Ты
сам по себе, она
сама по себе.
Сам Тарас стоял
по грудь в заложенной дудке и короткой лопатой выкидывал землю-«пустяк» на полати, устроенные из краденых с шахты досок.
Кожин не замечал, как крупные слезы катились у него
по лицу, а Марья смотрела на него, не смея дохнуть. Ничего подобного она еще не видала, и это сильное мужское горе, такое хорошее и чистое, поразило ее. Вот так бы
сама бросилась к нему на шею, обняла, приголубила, заговорила жалкими бабьими словами, вместе поплакала… Но в этот момент вошел в избу Петр Васильич, слегка пошатывавшийся на ногах… Он подозрительно окинул своим единственным оком гостя и сестрицу, а потом забормотал...
— Ну, это все пустяки! — успокаивал Карачунский. — Другой делянки никому не дадим… Пусть Мыльников,
по условию, до десятой сажени дойдет, и конец делу. Свои работы поставим… Да и убытка компании от этой жилки нет никакого: он обязан сдавать
по полтора рубля золотник… Даже расчет нам иметь даровую разведку. Вот мы
сами ничего не можем найти, а Мыльников нашел.
Самое лучшее было забросить эту проклятую Рублиху, но в переводе это значило загубить свою репутацию, а, продолжая работы, можно было,
по меньшей мере, выиграть целый год времени.
Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал
по этому поводу. В
самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его
по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Последовательно продолжая отмучивать глину и выбирать крупный песок, он встряхивал ковш, чтобы крупинки золота, в силу своего удельного веса, осаждались на
самое дно вместе с блестящим черным песочком — по-приисковому «шлихи».
Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу в шурф, в первую минуту он не давал отчета и
самому себе, а действовал
по инстинкту самосохранения, точно кто-то мог отнять у него добычу из рук.
Баушка Лукерья заливалась дребезжащим старческим смехом над промахнувшимся секретарем и даже ударила Кишкина
по плечу, точно
сама принимала участие во всей этой истории.
За Кишкиным уже следили. Матюшка первый заподозрил, что дело нечистое, когда Кишкин прикинулся больным и бросил шурфовку. Потом он припомнил, что Кишкин выплеснул пробу в шурф и не велел бить следующих шурфов
по порядку. Вообще все поведение Кишкина показалось ему
самым подозрительным. Встретившись в кабаке Фролки с Петром Васильичем, Матюшка спросил про Кишкина, где он ночует сегодня. Слово за слово — разговорились. Петр Васильич носом чуял, где неладно, и прильнул к Матюшке, как пластырь.
Мыльников провел почти целых три месяца в каком-то чаду, так что это вечное похмелье надоело наконец и ему
самому. Главное, куда ни приди — везде на тебя смотрят как на свой карман. Это, в конце концов, было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться
по нескольку раз со своими благоприятелями, но каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
Несмотря на
самое тщательное прислушиванье, Карачунский ничего не мог различить: так же хрипел насос, так же лязгали шестерни и железные цепи, так же под полом журчала сбегавшая
по «сливу» рудная вода, так же вздрагивал весь корпус от поворотов тяжелого маховика. А между тем старый штейгер учуял беду… Поршень подавал совсем мало воды. Впрочем, причина была найдена сейчас же: лопнуло одно из колен главной трубы. Старый штейгер вздохнул свободнее.
— А если я
по злобе это сделал?.. Просто от неприятности, и сейчас
сам не помню, о чем писал… Бедному человеку всегда кажется, что все богатые виноваты.
В другой раз Ястребов привез с собой
самого Илью Федотыча, ездившего
по промыслам для собственного развлечения.
— Пировал бы меньше, Тарас… Правду надо говорить. Татьяну-то сбыл тятеньке на руки, а
сам гуляешь
по промыслам.
— Не
по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты бы в
самую кость норовил… Ох, в чужой век живу! А то страви чем ни на есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
— Да мы
сами пойдем и разнесем
по бревнышку все кержацкое гнездо! — кричали голоса. — Православные так не сделают никогда… Случалось, и убивали баб, а только не распинали живьем.
Окся умела починивать обувь и одним этим ремеслом смело могла бы существовать на промыслах, где обувь —
самое дорогое для рабочего, вынужденного работать в грязи и
по колена в воде.
На Сиротке была выстроена новая изба на новом месте, где были поставлены новые работы. Артель точно ожила. Это была своя настоящая работа —
сами большие,
сами маленькие. Пока содержание золота было невелико, но все-таки лучше, чем
по чужим приискам шляться. Ганька вел приисковую книгу и сразу накинул на себя важность. Матюшка уже два раза уходил на Фотьянку для тайных переговоров с Петром Васильичем, который,
по обыкновению, что-то «выкомуривал» и финтил.
— Матюшка, не тронь в
сам деле Тараса… Его причины тут нет. Так он,
по своему малодушеству…
До
самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут
по дороге в Фотьянку, к росстани.
Наташка, завидевшая сердитого деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и
сама баушка Лукерья трухнула: ничего худого не сделала, а страшно. «Пожалуй, за дочерей пришел отчитывать», — мелькнуло у ней в голове.
По дороге она даже подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.
— Приказала баушка Лукерья долго жить, — заметил он, здороваясь с Марьей. — Главная причина — без покаяния старушка окончание приняла. Весьма жаль… А промежду протчим, очень древняя старушка была, пора костям и на покой, кабы только
по всей форме это
самое дело вышло.
Переговоры с Ониковым
по этому поводу тоже ни к чему не повели. Он остался при своем мнении, ссылаясь на прямой закон, воспрещающий старательские работы. Конечно, здесь дело заключалось только в игре слов: старательские работы уставом о частной золотопромышленности действительно запрещены, но в виде временной меры разрешались работы «отрядные» или «золотничные», что в переводе значило то же
самое.
Приехал любоваться Рублихой и
сам горный секретарь Илья Федотыч. Спустился в шахту, отломил на память кусок кварцу с золотом и милостиво потрепал старого штейгера
по плечу.
Захватив с собой топор, Родион Потапыч спустился один в шахту. В последний раз он полюбовался открытой жилой, а потом поднялся к штольне. Здесь он прошел к выходу в Балчуговку и подрубил стойки, то же
самое сделал в нескольких местах посредине и у
самой шахты, где входила рудная вода. Земля быстро обсыпалась, преграждая путь стекавшей
по штольне воде. Кончив эту работу, старик спокойно поднялся наверх и через полчаса вел Матюшку на Фотьянку, чтобы там передать его в руки правосудия.