Неточные совпадения
Сие трогательное соответствие
само по себе уже столь дивно, что не малое причиняет летописцу беспокойство.
Солнышко-то и
само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых,
по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом
самых разнообразных устных легенд.
И что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком «не потерплю!», но и
сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Мало того, начались убийства, и на
самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором,
по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.
Так, например, он говорит, что на первом градоначальнике была надета та
самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков,
по приказанию помощника городничего, набивши ее,
по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
Самого его, штаб-офицера, сыскивали
по городу, и за поимку назначено было награды алтын.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу
само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы,
по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762
по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя
по тому, что оно соответствовало первым и притом
самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это было едва ли не лучшее время в его истории.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был
по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но
самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум.
По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока —
самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
И вот в то
самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма, вдали,
по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
Таким образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера, когда сгустившиеся сумерки
сами собой принудили сражающихся разойтись
по домам.
Как ни отбивались стрельчата, как ни отговаривалась
сама Домашка, что она"против опчества идти не смеет", но сила,
по обыкновению, взяла верх.
И вот в одно прекрасное утро
по дороге показалось облако пыли, которое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло наконец к
самому Глупову.
Когда же совсем нечего было делать, то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни
самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал
по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял в своей памяти военные сигналы.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они
самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить
по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась
самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки
по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли.
Сам Бородавкин ходил
по улице, заглядывая во все щели, — нет никого! Это до того его озадачило, что
самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Мало того: летописец доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил свет в их темные головы, но успеха не получили, и не получили именно
по вине
самого градоначальника.
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда
сама собой стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского
по семинарии.
Он
сам чувствовал всю важность этого вопроса и в письме к"известному другу"(не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания
по этому случаю.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но,
по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя,
по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу:
сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с!
По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите,
сами погорите — что хорошего!
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части
самого сложного фарша.
Впавши в гастрономическую тоску, он слонялся
по городу словно влюбленный и, завидев где-нибудь Прыща,
самым нелепым образом облизывался.
Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате виднеется лишь печальная тавтология, [Тавтоло́гия — повторение того же
самого другими словами, ничего
по смыслу не прибавляющее, а потому лишнее.] в которой оплеуха объясняется оплеухою.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р —
по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь,
сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и
сама объявить о сем не умею!
Приметив на
самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором некогда помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые
по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд.
В заключение
по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома один, без товарищей, произнося
самому себе командные возгласы и
сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам («причем бичевал себя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а
по точному разуму законов», — прибавляет летописец).
Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается
по прямой линии
сам Угрюм-Бурчеев, весь покрытый потом, весь преисполненный казарменным запахом, и затягивает...
В какой-то дикой задумчивости бродил он
по улицам, заложив руки за спину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались ему обыватели, одетые в
самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Перед некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и произносил...
За все это он получал деньги
по справочным ценам, которые
сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
— Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же
самим, яко с растлителем добрых нравов,
по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.
Другой пример случился при Микаладзе, который хотя был
сам либерал, но,
по страстности своей натуры, а также
по новости дела, не всегда мог воздерживаться от заушений.
Во-первых, назначен был праздник
по случаю переименования города из Глупова в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями; и, в-третьих,
по случаю наступления осеннего времени
сам собой подошел праздник"Предержащих Властей".
Происходили беспрерывные совещания
по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но все это было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов могло
самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили
по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же
самые тени вновь появлялись в городе и разбегались
по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола
сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались
по полю, не находя дороги в город.