Неточные совпадения
Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку и еще раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала — тысяч триста, а то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч и десяти фунтов золота со
всех шахт
не взяли. Да, веселенькая игрушка, нечего сказать… Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.
Дарового труда
не жалели, и
вся земля на десять верст была изрыта, точно прошел какой-нибудь гигантский крот.
— Ох,
не осталось этого казенного жиру ни капельки, Родион Потапыч!..
Весь тут, а дома ничего
не оставил…
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото.
Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас
весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— А ведь ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж как пить дадут. Ты их только помани… Теперь за ними
не уследишь днем с огнем, а тогда и подавно! Только, я думаю, — прибавил он, — врешь ты
все…
—
Не нашего ума дело, вот и
весь сказ, — сурово ответил старик, шагая по размятому грязному снегу. — Без нас найдутся охотники до твоего золота… Ступай к Ермошке.
Собственно, Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но
все они были такие оборванные и голодные, что даже у него рука
не поднималась.
Вашгерды были заперты на замок и, кроме того, запечатаны восковыми печатями, —
все это делалось в тех видах, чтобы старатели
не воровали компанейского золота.
Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, — это на двадцать-то душ!.. По гривеннику
не заработали.
— Ты, компанейский пес,
не балуй, а то медали
все оборву…
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди —
все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов
не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ,
всего боится и своей пользы
не понимает, а я
всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Ну, что он? Поди, из лица
весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора
не пущает.
Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это
все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Зыков
весь побелел, затрясся и чуть
не убил жену — да и убил бы, если бы
не помешали.
Вся семья подтягивалась, а семья была
не маленькая: сын Яков с женой и детьми, две незамужних дочери и зять, взятый в дом.
У себя дома Яша Малый
не мог распорядиться даже собственными детьми, потому что
все зависело от дедушки, а дедушка относился к сыну с большим подозрением, как и к Устинье Марковне.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный.
Все это так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы
не делать лишней огласки и чтобы
не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже
не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Да и
все остальные растерялись. Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя
не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже
не вышел на работу по этому случаю.
— Вот вы
все такие, зятья! — ругался Яша. — Вам хоть трава
не расти в дому, лишь бы самих
не трогали…
— Дураки вы
все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько
не боюсь родителя… На волос
не боюсь и
все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених
не жених, другой жених
не жених, — ну и
не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько
не боюсь!..
— И в Тайболу съезжу! — горячился Яша, размахивая руками. — Я этих кержаков в бараний рог согну… «Отдавайте Федосью назад!» Вот и
весь сказ… У меня, брат,
не отвертишься.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше
всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего
не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Мыльников знал почти
всех, кто встречался, и
не упускал случая побалагурить.
— Горе наше лютое, а
не свадьба, Андрон Евстратыч, — пожаловался Яша, качая головой. — Родитель сегодня к вечеру выворотится с Фотьянки и
всех нас распатронит…
— Бог
не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а
все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
— Что же вера?
Все одному Богу молимся,
все грешны да Божьи… И опять
не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну, да
все равно: семь бед — один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы
не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить в хорошей компании…
— Чему быть, того
не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. — Ну пошумит старик, покажет пыль — и
весь тут…
Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом идут? Тут, брат, силой ничего
не поделаешь.
Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
— Уж я
все устрою, шурин…
все!.. У меня, брат, Родивон Потапыч
не отвертится… Я его приструню. А ты, Акинфий Назарыч, соблаговоли мне как-нибудь выросточек: у тебя их много, а я сапожки сошью. Ух, у меня ловко моя Окся орудует…
Ермошка любил, когда его ругали, а чтобы потешиться, подстегнул лошадь веселых родственников, и они чуть
не свалились вместе с седлом. Этот маленький эпизод несколько освежил их, и они опять запели во
все горло про сибирского генерала. Только подъезжая к Балчуговскому заводу, Яша начал приходить в себя: хмель сразу вышибло. Он
все чаще и чаще стал пробовать свой затылок…
Она
все поглядывала в окошко,
не едет ли Яша.
«Банный день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда
не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после
всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей
не считались.
— Да вы… вы одурели тут
все без меня? — хрипло крикнул он,
все еще
не веря собственным ушам. — Да я вас!.. Яшка, вон!.. Чтобы и духу твоего
не осталось!
Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель выгонит на улицу?.. Пока большие бабы судили да рядили, Наташка
не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и
все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача, так надо
не упустить случая…
Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
Устинья Марковна так и замерла на месте. Она
всего ожидала от рассерженного мужа, но только
не проклятия. В первую минуту она даже
не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.
— К твоей милости пришел, Степан Романыч…
Не откажи, будь отцом родным! На тебя
вся надежа…
— Ну,
все равно, я его в волости отдеру. Мочи
не стало с ним, совсем от рук отбился.
Налив чай на блюдечко, старик
не торопясь рассказал про
все подвиги Яши: как он приехал пьяный с Мыльниковым, как начал «зубить» и требовать выдела.
— Вот я и хотел рассказать
все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку и
все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста, и ничего ему
не сказал. Увертлив пес.
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас.
Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха
не оберешься.
А как приехал —
все в струнку,
не дышат, а Иван Герасимыч орлом на
всех, и пошла работа.
— Ах, дедушка, как это ты
не поймешь, что я ничего
не могу сделать!.. — взмолился Карачунский. — Уж для тебя-то я
все бы сделал.
Старик так и ушел, уверенный, что управляющий
не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий
всех Балчуговских промыслов — и вдруг
не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Правда, что население давно вело упорную тяжбу с компанией из-за земли, посылало жалобы во
все щели и дыры административной машины, подавало прошения, засылало ходоков, но шел год за годом, а решения на землю
не выходило.
Громадное дело было доведено горными инженерами от казны до полного расстройства, так что новому управляющему пришлось
всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы
не поднимать скандала.
Весь секрет заключался в том, что Карачунский никогда
не стонал, что завален работой по горло, как это делают
все другие, потом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.
— И помирились бы в лучшем виде, ежели бы
не наша вера, Степан Романыч…
Все и горе в этом. Разве бы я стал брать Феню убегом, кабы
не наша старая вера.
Феня
все время молчала, а тут
не выдержала и зарыдала. Карачунский сам подал ей стакан холодной воды и даже принес флакон с какими-то крепкими духами.
—
Не нужно,
не нужно… — отстранил благодарность Карачунский, когда Феня сделала движение поцеловать у него руку. — Для такой красавицы можно и без благодарностей сделать
все.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч
все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то
не хотел ставить бегунов.