Неточные совпадения
— Да
ведь я к слову сказал,
а ты сейчас на стену полез.
— Балчуговские сами по себе:
ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин…
А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— Да ты что испугался-то? — смеялся Кишкин. —
Ведь не под суд отдаю тебя,
а только в свидетели…
— Неужто правда, андел мой?
А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали,
а то
ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил?
А?
Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему?
А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл,
а теперь — словечком своим озолотил.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша,
а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри:
ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано.
А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка,
ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!..
А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так
ведь, Тарас?
— Оно конечно, — соглашался пьяневший Яша. — Я
ведь тоже с родителем на перекосых… Очень уж он конпании нашей подвержен,
а я наоборот: до старости у родителя в недоносках состою… Тоже в другой раз и обидно.
— Перестань молоть! — оговаривала его старая Маремьяна. — Не везде в задор да волчьим зубом,
а мирком да ладком, пожалуй, лучше… Так
ведь я говорю, сват — большая родня?
— Ну хорошо, воротишь,
а потом что? Снова девушкой от этого она
ведь не сделается и будет ни девка, ни баба.
—
А что, ежели, например, богачество у меня, Ермолай Семеныч?
Ведь ты первый шапку ломать будешь, такой-сякой…
А я шубу енотовую надену, серебряные часы с двум крышкам, гарусный шарф да этаким чертом к тебе подкачу. Как ты полагаешь?
—
А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так я говорю, Петр Васильич? Родимый мой…
Ведь мы-то с тобой еще в свойстве состоим по бабушкам.
—
А время-то какое?.. — жаловался Родион Потапыч. —
Ведь в прошлом году у нас стоном стон стоял… Одних старателишек неочерпаемое множество,
а теперь они и губу на локоть. Только и разговору: Кедровская дача, Кедровская дача. Без рабочих совсем останемся, Степан Романыч.
— Очень уж просты на любовь-то мужики эти самые, — ворчала старуха, свертывая дареное платье. — Им
ведь чужого-то века не жаль, только бы свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не стало вашего брата, девок…
А ты у меня пореви, на поклоны поставлю.
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да и волокет, как овцу…
А Мина Клейменый идет за ней да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине,
а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит,
а Мина заговор наговаривает… И нашла бы
ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем,
а он как грянет, как захохочет…
Ведь есть же справедливость,
а он столько лет бедствовал и терпел самую унизительную горькую нужду!..
— Было бы что скупать, — отъедается Ястребов, который в карман за словом не лазил. — Вашего-то золота кот наплакал…
А вот мое золото будет оглядываться на вас. Тот же Кишкин скупать будет от моих старателей… Так
ведь, Андрон Евстратыч? Ты
ведь еще при казне набил руку…
— Да
ведь надо в волости объявиться? — сказал Петр Васильич. — Мы тут наставим столбов,
а Затыкин да Ястребов запишут в волостную книгу наши заявки за свои… Это тоже не модель.
Особенно любила она, когда давали ей серебро, —
ведь всю жизнь прожила на медные деньги,
а тут посыпались серебрушки.
— Ах, андел ты мой, да
ведь то другие,
а я не чужой человек, — с нахальством объяснял Мыльников. — Уж я бы постарался для тебя.
— И увезу,
а ты мне сруководствуй деляночку на Краюхином увале, — просил в свою очередь Мыльников. — Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка… Ну ее к черту! И конпания у нас была: пришей хвост кобыле. Все врозь,
а главный заводчик Петр Васильич. Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался и золото для него скупает… Да
ведь ты знаешь, чего я тебе-то рассказываю.
А ты деляночку-то приспособь… В некоторое время пригожусь, Фенюшка. Без меня, как без поганого ведра, не обойдешься…
— Ничего, привыкнешь. Ужо погляди, какая гладкая да сытая на господских хлебах будешь.
А главное, мне деляночку…
Ведь мы не чужие, слава богу, со Степаном-то Романычем теперь…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно?
А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени.
Ведь поглядеть, так дура набитая,
а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке,
а та без Фени как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
Жаль было Марье старухи-матери, да жить-то
ведь ей, Марье,
а мать свой век изжила.
— Поди, в другой раз ночью пригрезится, как полосовал прежде каторжан, — страшно сделается? Тоже
ведь и в палаче живая душа…
а?..
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться,
а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет.
Ведь не дал…
А школьниками вместе учились, на одной парте сидели.
А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— Да, да… Опять не то. Это
ведь я скверный весь, и на душе у меня ночь темная…
А Феня, она хорошая… Голубка, Феня… родная!..
—
Ведь это не любовь,
а старость… бессильная, подлая старость, которая цепенеющими руками хватается за чужую молодость!.. Неужели я, Карачунский, повторю других выживших из ума стариков?
Ведь жена — это особенное существо, меньше всего похожее на всех других женщин, особенно на тех, с которыми Карачунский привык иметь дело,
а мать — это такое святое и чистое слово, для которого нет сравнения.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести.
Ведь все равно прошлого не вернешь,
а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского,
а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
— Ах, сестричка Анна Родивоновна: волка ноги кормят.
А что касаемо того, что мы испиваем малость, так
ведь и свинье бывает праздник. В кои-то годы Господь счастья послал…
А вы, любезная сестричка, выпейте лучше с нами за конпанию стаканчик сладкой водочки. Все ваше горе как рукой снимет… Эй, Яша, сдействуй насчет мадеры!..
— Да не дурак ли…
а? Да
ведь тебе, идолу, башку твою надо пустую расшибить вот за такие слова.
—
Ведь нашла, подлая, жилку,
а нам не хотела указать…
—
Ведь скромница была, как жила у отца, — рассказывала старуха, —
а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная,
а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого не боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж, говорит, выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..
—
А что бы ты думал, андел мой?.. — схватился Петр Васильич. —
Ведь ты верно… Неспроста Шишка бросил шурфовку. Вон какой оборотень…
Петр Васильич даже застонал от мысли, что
ведь и он мог взять у Ястребова это самое болото ни за грош ни за копеечку,
а прямо даром. С горя он спросил второй полуштоф.
—
А такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так
ведь?..
а?..
Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое…
а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Нет, ты лучше убей меня, Матюшка!..
Ведь я всю зиму зарился на жилку Мыльникова, как бы от нее свою пользу получить,
а богачество было прямо у меня в дому, под носом… Ну как было не догадаться?..
Ведь Шишка догадался же… Нет, дурак, дурак, дурак!.. Как у свиньи под рылом все лежало…
— Дальше-то опять про парня… Какое-нибудь местечко ему приткнуться. Парень на все руки,
а женится после Фоминой — жена будет на приисковой конторе чистоту да всякий порядок соблюдать.
Ведь без бабы и на прииске не управиться…
— Мы как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить в одной нашей Балчуговской даче, так не хватило бы пяти тысяч рабочих…
Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает, потому что не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя один золотник и наживем на нем два с полтиной,
а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо одного пятьдесят золотников.
— Главное, всем деньги подавай: и штейгеру, и рабочим, и старателям. Как раз без сапогов от богачества уйдешь… Да еще сколько украдут старателишки. Не углядишь за вором… Их много,
а я-то
ведь один. Не разорваться…
— Опять омманешь, лахудра!.. — ругался Ермошка, приходя в отчаяние от живучести Дарьи. —
Ведь в чем душа держится,
а все скрипишь… Пожалуй, еще меня переживешь этак-то.
Но с другой стороны,
ведь вся Тайбола знает, что Кожин изводит жену насмерть, и волостные знают, и вся родня,
а его дело сторона.
— Нет, братцы, так нельзя! — выкрикивал он своим хриплым кабацким голосом. — Душа
ведь в человеке,
а они ремнями к стене… За это, брат, по головке не погладят.
Огорчала их носившаяся быстро на работе одежда и обувь, но
ведь все это было только пока, временно,
а найдется золото, тогда сразу все поправится.
Тоже
ведь и к деньгам большую надо привычку иметь,
а народ бедный, необычный, ну, осталось у него двадцать целковых — он и не знает, что с ними делать.
— Да
ведь не за тебя его драли-то,
а за Ястребова. Не беспокойся… Зуб на него грызли, ну
а он подвернулся.
— Да
ведь я так… У тебя все хи-хи да ха-ха,
а мне и полсмеха нет.
— Баушка, да
ведь у дедушки и Анна с ребятишками, и Татьяна тоже.
А мне ничего не надо: только Петрунька бы со мной.