Неточные совпадения
С такими необыкновенными усилиями мог
быть напечатан сорок лет тому назад «проект» о мерах против голода в народе; но описаний, как люди переживали этот голод, совсем не могло появиться в печати, и, что еще удивительнее, — их вероятно никто и не писал, потому что они не появлялись даже и в последующие за тем годы, когда положение русской печати
стало сравнительно немножко свободнее.
Притом случай с бабой-дулебой, которая просунулась в алтарь, тоже огласился: Аллилуева жена, когда
стала в голос «причитать» над мужниной могилой, выдала всенародно всю тайну своего пагубного самовластия и раскричала на весь крещеный мир, что муж ее Аллилуй
был человек праведный и не хотел утаить, что «дулеба» в алтарь просунулась, а она его отвела от этого, и за то господь покарал ее праведно: взял от нее совсем к себе на тот свет Аллилуя.
Во всяком же случае люди
были окончательно обескуражены как тем, что у них в приходе «баба в елтарь вскочила», так и тем, что после этого пришлось сеять без просвир, — даром это в судьбах мира пройти не могло, — и предчувствия, что год предстоит «голодный»,
стали переходить в уверенность.
Стали обращаться к колдунам и знахарям — к доморощенным мастерам черной и белой магии, из которых одни «наводили» что-то наговорами и ворожбою на лист глухой крапивы и дули пылью по ветру, а другие выносили откуда-то свои обглоданные избенными прусаками иконки в лес и там перед ними шептали, обливали их водою и оставляли ночевать на дереве, — но дождя все-таки не
было, и даже прекратились росы.
Беда
становилась неминучею… Провозглашено
было «покаяние» и объявлен запрет на всякие удовольствия и радости.
Росы к утру не
было, но о полднях небо потемнело и начало будто тучиться. Вскоре и в самом деле за Долгим лесом, принадлежавшим соседнему имению,
стало густеть и появилась туча, но какая-то удивительная: вышла и
стала на одном месте и дальше не двигалась.
Завидев скакавшего и кричавшего Кожиёна, девочки испугались и залегли в полынь и видели, как Кожиён упал на межу и как к нему тут же вскоре подошли три мужика и подняли его и старались поставить его на ноги, но он не
становился, а плакал и голосил: «Ведите меня к божией матери!» Тогда третий мужик взял Кожиёна за ноги, и все втроем они шибко пронесли его в лес, где
есть густо заросший овраг, и там сразу произошло какое-то несогласие, и Кожиён навздрых закричал...
Капитан второго ранга, вероятно, нехорошо
был о нем наслышан и не хотел с ним сближаться; ему даже неприятно
было стоять рядом с майором за молебном, и Алымов это заметил и «начихал на него»: он отошел от горделивого моряка и, переступя поближе к дьячкам,
стал задувать с ними вместе не в такт, но очень громким и звонким голосом...
Пришел голодный год! «Съедим, что зародилось, и умрем», — говорили мужики и пекли еще из новичы лепешки и наварили к успенью браги, а с Богородичного Рождества некоторые несмело
стали отлучаться… Спросите — куда? Сначала
был еще стыд в этом сознаваться — отлучки эти скрывались: люди уходили из села и возвращались домой в потемочках, «чтобы сумы не
было видно», — но голод и нужда возрастали, и к Покрову все друг о друге
стали знать, что всем
есть нечего и что «всем надо идти побираться».
Что же касалось людей других сословий, то с этими
было еще меньше хлопот: о мещанах нечего
было и говорить, так как они земли не пашут и хлеба не сеют —
стало быть, у них неурожая и не
было, и притом о них давно
было сказано, что они «все воры», и, как воры, они,
стало быть, могут достать себе все, что им нужно; а помещичьи «крепостные» люди
были в таком положении, что о них нечего
было и беспокоиться, — они со дня рождения своего навеки
были предоставлены «попечению владельцев», и те о них пеклись…
Аграфена меня не замечала: она
стала возле Васёнки, послюнила пальцы и этими пальцами разгладила ей на лобике ее льняные волоса, потом вдруг икнула, опустилась на лавку, и у нее полились слезы; но это
было недолго: она вытерла лицо грязной тряпкой и подошла к стоявшей в углу коробье.
Когда большие девушки пошли обедать, резвая девчонка Роська, остававшаяся дежурной по девичьей комнате, наложила Васёнкин саван на себя и
стала перед отворенными дверями в нашу детскую, так что мы ее увидали, и сначала мне показалось, будто я вижу «козу», которая ходит плясать с медведями, но потом я понял, что это и
есть саван…
— Ничего не вру: в моих руках, так,
стало быть, мой. Давай мне, девушка, поскорей нож — я его зарежу!
Чтобы снять кожу с убитого животного, для этого нужно известное уменье, которого у девочек не
было, и притом они сделали упущение, дав трупу барашка закоченеть, после чего освежевать его
стало еще труднее. А потому они всё перепортили и бросили, а откромсали кое-как, вместе со шкурою, одну ляжку и принялись ее печь без всякой приправы и в той же самой печи, где теперь сожигался убитый мальчик.
И пока на дворе
был свет, они чувствовали себя бодро; но когда короткий зимний день померкнул, на них тотчас же напал страх и они
стали соображать, что печку пора бы закрыть и избу «укутать», но этого нельзя
было сделать, потому что мальчик еще далеко не сгорел, и казалось, что он будто даже и не горит, а словно он еще жив и в пылавшем хворосте «ёжится».
Под старость ей
стало тяжело нянчить хозяйских детей, и она захотела уйти «на покой», для чего и решила уехать из города в то село, откуда
была родом и где у нее оставались еще какие-то родственники.
Когда настал голодный год, к старушке
стало приходить так много ребятишек, что она не могла уже всем им дать молока от своей коровы. Трем-четырем даст, а больше и нет, и самой похлебать ничего не оставалось. Не привыкла старушка отказывать, да делать нечего — поневоле отказывает, и бедные ребятишки отходят с пустыми плошками… А такие они все жалкие, испитые, даже и не плачут, а только глядят жадно… Думать о них больно. И не знает старушка, как ей
быть и как между всеми молочко делить…
Теперь она опять открыла эту коробью, в которой
было все перерыто, и, перебросав еще больше лежавшие там ветошки и тряпочки, нашла на дне коробьи безручные ножницы, которыми стригут овец, и, схватив их в дрожащие руки, подошла к мертвой и отрезала у нее выдающийся конец языка; но от этого язык наруже как будто нимало не уменьшился, а только
стал еще безобразнее.
У нее
была прегнусная свекровь, которая «ее сбила в город», и она пошла «у колодцев стоять», но ей так не посчастливилось, что она ни добычи домой не принесла и сама не «послажела», а, напротив, «гнить
стала» и сидела всем на ужас в погожие дни на пыльной дороге, без языка, издавая страшную вонь и шипение вместо крика…
— Да уж если не сразу приделен, а на время приукажен, для присмотрения должности, так,
стало быть, под владычным сумлением.
Обстоятельство
было не важное, а
стало интересно, что за молодец к нам прибыл «во место Аллилуя» и какое он займет у нас «приделение»?
Дальше говорить
было нельзя, потому что это задерживало движение подходящих христосоваться крестьян, и дьякон, заметив непорядок, сказал: «не препятствуйте», а Кромсаю добавил: «Удались!» Тогда священник велел Кромсаю войти в алтарь и подождать, пока он с народом «отцелуется». И когда все люди отцеловалися и священник
стал в алтаре разоблачаться, то Кромсай поведал ему, что «Павел в городу остался».
Тогда Кромсай побледнел и
стал каяться, что он утаил у Фаптеи семьдесят рублей и что они
были целы и береглись в узелке под подушкою, да вот это их-то молоньей и раскинуло, и эти монетки, которые влипли в доску, действительно
были из тех утаенных денег.
—
Была проказница, — говорили о ней, — но тогда
была зато хоть живая и преинтересная, а теперь
стала бог знает на что похожая — противная, скучная фантазерка, с которой старикам нечего делать, потому что она их не слушает, а молодежь… даже страшно оставлять с нею!
Это
было наградою тете Полли, которая сама себя почитала «во всех
статьях неисправною» и никого не бралась исправлять, но до самозабвения восторгалась, когда видела, что люди «ни от чего исправляются».
Им там
было холодновато, но они тотчас же
стали легче дышать, а в то же время безопаснее и легче дышалось и тем, которые остались у себя в избах.
Она в душе недолюбливала тетю Полли, которая всегда «брала все не в меру»: то
была «проказница», а потом
стала «фантазерка» и теперь развела у нас в доме близкое и опасное сношение с больными людьми, чего maman никогда бы не допустила!
— Она без надобности нигде тратить время не
станет, а если она находит, что ей там
есть дело, то для чего ее отрывать оттуда понашим соображениям, когда она пошла туда по воле бога?
Отец
стал его уговаривать и увел к себе в кабинет, потому что в это время возвратилась тетя и отец не хотел ей показывать Алымова, положение которого
было и крайне смешно и жалостно.
Голодный год прошел: злаки взошли, и люди и животные
стали сыты. Хлеб созрел необыкновенно рано. В половине июня мужики уже парили в горшках рожь и
ели ее немолотую, а к Петрову дню пекли «новый хлеб».