Неточные совпадения
Последние остатки ее исчезли уже давно, да и
то была коса столь мизерная,
что дьякон Ахилла иначе ее не называл, как мышиный хвостик.
Дьякон Ахилла от самых лет юности своей был человек весьма веселый, смешливый и притом безмерно увлекающийся. И мало
того,
что он не знал меры своим увлечениям в юности: мы увидим, знал ли он им меру и к годам своей приближающейся старости.
Как ни тщательно и любовно берегли Ахиллу от его увлечений, все-таки его не могли совсем уберечь от них, и он самым разительным образом оправдал на себе
то теоретическое положение,
что «
тому нет спасения, кто в самом себе носит врага».
Дни и ночи он расхаживал
то по своей комнате,
то по коридору или по двору,
то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец,
что настал и самый день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
У отца Захарии Бенефактова домик гораздо больше,
чем у отца Туберозова; но в бенефактовском домике нет
того щегольства и кокетства, каким блещет жилище протоиерея.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до
того несносным,
что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала,
что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
— Да в
чем же вы тут, отец дьякон, видите сомнение? — спрашивали его
те, кому он жаловался.
А в-третьих, во всем этом сомнительная одностойность:
что отцу Савелью,
что Захарии одно и
то же, одинаковые посошки.
— А
тем смущен,
что, во-первых, от этой совершенной одностойности происходит смешанность.
Это уж я наверно знаю,
что мне он на
то не позволяет, а сам сполитикует.
— Теперь знаю,
что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу,
что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не
то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно,
что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал,
то сто раз меня дураком после этого назовите.
Ахилла-дьякон так и воззрился,
что такое сделано политиканом Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего такого резкого для их различия не было заметно. Напротив, одностойность их даже как будто еще увеличилась, потому
что посредине набалдашника
той и другой трости было совершенно одинаково вырезано окруженное сиянием всевидящее око; а вокруг ока краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
— Ну,
что, зуда,
что,
что? — частил, обернувшись к нему, отец Захария, между
тем как прочие гости еще рассматривали затейливую работу резчика на иерейских посохах. — Литеры? А? литеры, баран ты этакой кучерявый? Где же здесь литеры?
— Чему-с? А она
тому соответствует, — заговорил протяжнее дьякон, —
что дали мол, дескать, ему линейкой палю в руку.
— Вру! А отчего же вон у него «жезл расцвел»? А небось ничего про
то,
что в руку дано, не обозначено? Почему? Потому
что это сделано для превозвышения, а вам это для унижения черкнуто,
что, мол, дана палка в лапу.
Досадно мне стало,
что он мою трость в шкаф запер, а потом после
того учитель Варнавка Препотенский еще подоспел и подгадил…
Ну, да и не я же буду, если я умру без
того,
что я этого просвирниного сына учителя Варнавку не взвошу!
А Варнавка говорит: «
Тем и глупа,
что еще самый факт-то, о котором она гласит, недостоверен; да и не только недостоверен, а и невероятен.
«Я, говорю, я, если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю,
что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева,
то я только Каином быть не хочу, а
то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
И к чему-с это; к
чему это я там в
ту пору о нем заговорил?
За
что же ты молчишь? — восклицал дьякон, вдруг совсем начиная плакать и обращаясь с поднятыми руками в
ту сторону, где полагал быть дому отца протопопа.
Из одной этой угрозы читатели могут видеть,
что некоему упоминаемому здесь учителю Варнаве Препотенскому со стороны Ахиллы-дьякона угрожала какая-то самая решительная опасность, и опасность эта становилась
тем грознее и ближе,
чем чаще и тягостнее Ахилла начинал чувствовать томление по своем потерянном рае, по утраченном благорасположении отца Савелия.
Вот оттуда же, с
той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки, и все это кажется так близко,
что мать протопопица, продолжавшая все это время сидеть у окна, вскочила и выставила вперед руки.
Протопопица слушает с удовольствием пение Ахиллы, потому
что она любит и его самого за
то,
что он любит ее мужа, и любит его пение. Она замечталась и не слышит, как дьякон взошел на берег, и все приближается и приближается, и, наконец, под самым ее окошечком вдруг хватил с декламацией...
— Извольте хорошенько слушать, в
чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства,
то есть лекаря и исправника, так как
то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал:
что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал,
что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Протопопица осталась у своего окна не только во мраке неведения насчет всего
того,
чем дьякон грозился учителю Препотенскому, но даже в совершенном хаосе насчет всего,
что он наговорил здесь.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при
том останавливался не на
том,
что в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Однако же впоследствии его преосвященство призывал меня к себе и, одобряя мое слово вообще, в частности же указал, дабы в проповедях прямого отношения к жизни делать опасался, особливо же насчет чиновников, ибо от них-де
чем дальше,
тем и освященнее.
1833 года, в восьмой день февраля, выехал с попадьей из села Благодухова в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене. На дороге чуть нас не съела волчья свадьба. В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу,
что противодействие расколу по консисторской инструкции дело не важное, и о сем писал в консисторию и получил за
то выговор».
Протоиерей пропустил несколько заметок и остановился опять на следующей: «Получив замечание о бездеятельности, усматриваемой в недоставлении мною обильных доносов, оправдывался,
что в расколе делается только
то,
что уже давно всем известно, про
что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапорте,
что наиглавнее всего,
что церковное духовенство находится в крайней бедности, и
того для, по человеческой слабости, не противодейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу, как и другие прочие сберегатели православия, приемля даяния раскольников.
Сие, надлежит подразумевать, удостоен был получить за
то,
что сознал, как бедное, полуголодное духовенство само за неволю нередко расколу потворствует, и наипаче за
то,
что про синод упомянул…
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили,
что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги
той духовному нищенству нашему достать негде.
А
тот, нимало сим не смущаясь, провещал,
что ответ его правилен, ибо дом его такого свойства,
что коль скоро на него ветер подует,
то он весь и движется.
Вдобавок к форменной бумаге секретарь, смеючись, отписал приватно,
что если скука одолевает,
то чтобы к ним проехался.
Изложил сие дело владыке обстоятельно
что не ходил я к староверам не по нерадению, ибо
то даже было в карманный себе ущерб; но я сделал сие для
того дабы раскольники чувствовали,
что чести моего с причтом посещения лишаются.
И видя,
что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел, я ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание по
тому случаю,
что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж нами! ибо ему не нужно это слабое слово мое, потому
что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне,
что не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если
что смутит вас от сего,
то отнесите сие к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого, не раз чувствует,
что сам он пред ним не иерей Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
Только
что прихожу домой с пятком освященных после обедни яблок, как на пороге ожидает меня встреча с некоторою довольно старою знакомкой:
то сама попадья моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, во время отпуска, приготовила мне, по обычаю, чай с легким фриштиком и стоит стопочкой на пороге, но стоит не с пустыми руками, а с букетом из речной лилеи и садового левкоя.
Но
чем я тверже ее успокоивал,
тем она более приунывала, и я не постигал, отчего оправдания мои ее нимало не радовали, а, напротив, все более как будто печалили, и, наконец, она сказала...
Попадья моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда в это время спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда спала, ибо ей
то здорово, а я люблю слегка освежать себя в ночной тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и если
чем огорчен,
то в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
По сем дне, повергавшем меня всеми ощущениями в беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием
того,
что мною выше описано,
что чувствовал плохую женку мою в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее, я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Что же сие полотняное бегство означает? означает оно
то,
что попадья моя выходит наипервейшая кокетка, да еще к
тому и редкостная, потому
что не с добрыми людьми, а с мужем кокетничает.
Столь этою мыслью желанною увлекаюсь,
что, увидев, как Наташа, шаля, села на качели, кои кухаркина девочка под яблонью подцепила, я даже снял
те качели, чтобы сего вперед не случилось, и наверх яблони закинул с величайшим опасением,
чему Наташа очень много смеялася.
Однако, хотя жизнь моя и не изобилует вещами, тщательной секретности требующими, но все-таки хорошо,
что хозяин домика нашего обнес свой садик добрым заборцем, а Господь обрастал этот забор густою малиной, а
то, пожалуй, иной сказал бы,
что попа Савелия не грех подчас назвать и скоморохом.
Тут в сей дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария Бенефактов, и он завершил все сие, подтвердив слова жены моей,
что „это правда“,
то есть „правда“ в рассуждении
того,
что меня тогда не было.
Неправ остался один я, к которому все их критические мнения поступили на антикритику: впервые огорчил я мою Наташу, отвергнув ее мнение насчет
того,
что я всех умнее, и на вопрос ее, кто меня умнее? отвечал,
что она.
Но, однако, она и сие поняла,
что я хотел выразить этою шуткой, намекая на ее кротость, и попробовала и это в себе опорочить, напомнив в сей цели, как она однажды руками билась с почтмейстершей, отнимая у нее служащую девочку, которую
та сурово наказывала.
Говорят иносказательно,
что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем,
то есть дабы, если он с пылкостию,
то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть,
что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
Однако в
то самое время, как я восторгался женой моей, я и не заметил,
что тронувшее Наташу слово мое на Преображеньев день других тронуло совершенно в другую сторону, и я посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие в некоторых лицах в городе.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!
Что ж, я так и отвечал,
что говорил именно вот как и вот
что. Думаю, не повесят же меня за это и головы не снимут, а между
тем против воли смутно и спокойствие улетело.