Неточные совпадения
Но вдруг коловратное время переменило козырь и так перетасовало колоду, что князь Сурский, несмотря на родство с Таврическим, был несказанно рад, попав
при этой перетасовке не далее
своей степной деревни в одной из низовых губерний.
Князь мстил за
свое унижение людям, которые
при тогдашних обстоятельствах не могли ничего поставить в
свою защиту.
При всем
своем смирении перед грозным вельможей сельский священник отказался исполнить эту княжескую прихоть.
Дня не проходило, чтоб удары палками, розгами, охотничьими арапниками или кучерскими кнутьями не отсчитывались кому-нибудь сотнями, а случалось зачастую, что сам князь, собственной особой, присутствовал
при исполнении этих жестоких истязаний и равнодушно чистил во время их
свои розовые ногти.
Начитавшись романтических писателей французской романтической школы, она сама очень порядочно страдала романтизмом, но
при всем том она, однако, понимала
свое положение и хотела смотреть в
свое будущее не сквозь розовую призму.
Обстоятельства,
при которых протекло детство, отрочество и юность Юлии Азовцовой, были таковы, что рассматриваемая нами особь, подходя к данной поре
своей жизни, не могла выйти не чем иным, как тем, чем она ныне рекомендуется снисходительному читателю.
— А-а! — произнесла она протяжно
при виде Долинского и остановилась у двери. Гость встал со
своего места.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по
своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять
при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее «философствующей вздержкой».
Дорушка,
при всем
своем уме и прочих хороших качествах, действительно, иногда позволяла себе немножко покапризить, и материнское снисхождение Анны Михайловны к этим капризам упрочивало за ее сестрою положение дитяти.
Он смотрел на нее как на что-то неприкосновенное, высшее обыкновенной женщины; разговаривал с ней он, не сводя
своего взора с ее прекрасных глаз; держался перед ней как перед идолом: ни слова необдуманного, ни шутки веселой — словом, ничего такого, что он даже позволял себе в присутствии одной Доры — он не мог сделать
при Анне Михайловне.
Так время подходило к весне; Дорушка все то вставала, то опять ложилась и все хворала и хворала; Долинский и Анна Михайловна по-прежнему тщательно скрывали
свою великопостную любовь от всякого чужого глаза, но, однако, тем не менее никто не верил этому пуризму, и в мастерской,
при разговорах об Анне Михайловне и Долинском, собственные имена их не употреблялись, а говорилось просто: сама и ейный.
Ухода и заботливости о Дорушкином спокойствии было столько, что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению
своему, заметила
при лампаде, кроме дремлющей на диване сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.
Он не только не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане был еще хоть один старый, но даже
при виде сала или колбасы способен был забывать о целом мире, и, чувствуя
свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: «а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а то або я зъим, або вона менэ зъист».
Анна Михайловна подала руку Илье Макаровичу и поцеловала синьору Луизу, оскалившую
при сем случае
свои длинные зубы, закусившие русского маэстро.
Старший сын ее обыкновенно оставался дома с мужниной сестрою, десятилетней девочкой Аделиной, а младшего она всегда брала с собой, и ребенок или сладко спал, убаюкиваемый тихою тряскою тележки, или
при всей красоте природы с аппетитом сосал материно молоко, хлопал ее полненькой ручонкой по смуглой груди и улыбался, зазирая из-под косынки на черные глаза
своей кормилицы.
При конце этой молитвы двое старших детей начинали немного тревожиться. Они розняли
свои ручонки, робко дотрагивались до белых рукавов Жервезы и заглядывали в ее глаза. Видно было, что они ожидали чего-то, и знали чего ожидают.
Нестор Игнатьич обыкновенно застенчиво молчал
при этих страстных порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства, зажженного ею в душе
своего любовника.
При входе Долинского, который очень долго копался, снимая
свои калоши, она выдвинула из-за самовара
свою голову и, заслонив ладонью глаза, внимательно смотрела в переднюю.
Анна Анисимовна со
своими детьми живет у Анны Михайловны в бывших комнатах Долинского. Отношения их с Анной Михайловной самые дружеские. Анна Анисимовна никогда ничего не говорит хозяйке ни о Дорушке, ни о Долинском, но каждое воскресенье приносит с собою от ранней обедни вынутую заупокойную просфору. Долинского она терпеть не может, и
при каждом случайном воспоминании о нем лицо ее судорожно передвигается и принимает выражение суровое, даже мстительное.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он,
при своем желании до боли не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Неточные совпадения
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в
своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и
при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Я хотел бы, например, чтоб
при воспитании сына знатного господина наставник его всякий день разогнул ему Историю и указал ему в ней два места: в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею
своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах
при малейшем его движении.
4. Всякий градоправитель, видящий обывателя, занимающегося делом
своим, да оставит его
при сем занятии беспрепятственно.
— Казар-р-мы! — в
свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил
при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем…