Неточные совпадения
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и других людей, виновных в упуске из рук дерзкого янки, а князь, как дикий зверь, с пеною у рта и красными глазами метался
по своему кабинету. Он рвал на
себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
Ульяна Петровна растолковала
себе эти слова по-своему. Она посмотрела в угасшие очи отшельника, поклонилась ему до земли, вернулась домой, отговелась в лавре, причастилась в пещере св. Антония, потом соборовалась и через день скончалась. С нею и прекратилась в городе холера.
Не будемте бесполезно упрекать ни
себя, ни друг друга, и простимтесь, утешая
себя, что перед нами раскрывается снова жизнь, если и не счастливая, то,
по крайней мере, не лишенная того высшего права, которое называется свободою совести и которое, к несчастию, люди так мало уважают друг в друге.
Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у
себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.
«Да как вернуться? Того гляди, историю сделает. Нет уж, — размышлял он, переворачивая,
по своему обыкновению, каждый вопрос со всех сторон, — нужно иметь над
собою власть и мыкать здесь свое горе. Все же это достойнее, чем не устоять против скуки и опять рисковать попасться в какую-нибудь гадкую историю».
Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что он оторван от родины и, как изгнанник какой-нибудь, не смеет в нее возвратиться без опасения для
себя больших неприятностей.
Дорушка была совсем иное дело. Она умела всегда держать
себя со всеми как-то особенно просто, и невесты были бы очень огорчены, если бы она оставила их торжественный пир, ранее чем ему положено было окончиться
по порядку.
В его первой комнате быстро мелькнула белая фигура. Долинский приподнялся на локоть. Что это такое? Спрашивал он
себя, не зная, что подумать. На пороге его спальни показалась Анна Михайловна. Она была в белом ночном пеньюаре, но голова ее еще не была убрана
по ночному. При первом взгляде на ее лицо видно было, что она находится в сильнейшем волнении, с которым никак не может справиться.
По суетливости и легкости в мыслях он, например, вдруг воображал
себя механиком и тут в его квартире сейчас же появлялся верстак, чертежи, циркуля; потом, словно
по какому-то волшебному мановению, все это вдруг исчезало, и у Ильи Макаровича являлось ружье за ружьем, английский штуцер за щтуцером, старинный самопал и, наконец, барочная, медная пушка.
— Да и прежде. Впрочем, я,
по каким-то счастливым случайностям, давно приучил
себя смотреть на многое по-своему; но только именно все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.
— А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов, — что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли
себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук
по всему лучше меня.
Старший сын ее обыкновенно оставался дома с мужниной сестрою, десятилетней девочкой Аделиной, а младшего она всегда брала с
собой, и ребенок или сладко спал, убаюкиваемый тихою тряскою тележки, или при всей красоте природы с аппетитом сосал материно молоко, хлопал ее полненькой ручонкой
по смуглой груди и улыбался, зазирая из-под косынки на черные глаза своей кормилицы.
— Тут одна, — сказала Дора, снова остановись и указывая на исчезающий за холмом домик Жервезы, — а вон там другая, — добавила она, бросив рукою
по направлению на север. — Вы, пожалуйста, никогда не называйте меня доброю. Это значит, что вы меня совсем не знаете. Какая у меня доброта? Ну, какая? Что меня любят, а я не кусаюсь, так в этом доброты нет; после этого вы, пожалуй, и о
себе способны возмечтать, что и вы даже добрый человек.
— Нестор Игнатьич, — сказала она ему, идучи
по пустой улице, — знаете, чтоб вам расстаться с вашими днями перед казнью, вам остается одно — найти
себе любовь до слез.
— Гнусный я, гнусный и ничтожный человек! — повторил
себе Долинский, тоскливо и робко оглядываясь
по комнате.
Вечером в этот день Даша в первый раз была одна. В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она проходила часов до двенадцати
по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к
себе и легла в постель.
— Мое почтение! — развязно хватил он при появлении в дверях хозяйки и тряхнул
себя циммермановской шляпой
по ляжке.
— Какая гадкая женщина! — сказала она сама с
собою, кладя письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав
себе перо
по руке, писала следующее...
Долинский зажег у
себя огонь и прошелся несколько раз
по комнате, потом разделся и лег в постель, размышляя о добром старом времени. Он уснул под впечатлениями, навеянными на него рассказом строгих старушек.
Прошло месяца три; на батиньольских вершинах все шло по-прежнему. Единственная перемена заключалась в том, что pigeon [голубь (франц.).] из тринадцатого нумера прискучил любовью бедной Augustine и оставленная colombine, [голубка (франц.).] написав на дверях изменника, что он «свинья, урод и мерзавец», стала спокойно встречаться с заменившею ее новою подругою тринадцатого нумера и спала у
себя с m-lle Marie.
По целым вечерам Зайончек рассказывал расстроенному Долинскому самые картинные образцы таинственного общения замогильного мира с миром живущим и довел его больную душу до самого высокого мистического настроения. Долинский считал
себя первым грешником в мире и незаметно начинал ощущать
себя в таком близком общении с таинственными существами иного мира, в каком высказывал
себя сам Зайончек.
Прошла половина поста. Бешеный день французского demi-careme [Полупоста, преполовение поста (франц.).] угасал среди пьяных песен;
по улицам сновали пьяные студенты, пьяные блузники, пьяные девочки. В погребках, ресторанах и во всяких таких местах были балы, на которых гризеты вознаграждали
себя за трехнедельное demi-смирение. Париж бесился и пьяный вспоминал свою утраченную свободу.
Marie испугалась. Она соскользнула с колен неподвижно сидевшего Долинского, пируэтом перелетела его комнату и исчезла за дверью. Augustine направилась за нею. Пропуская мимо
себя последнюю, m-r le pretre со злостью очень сильно ударил ее шнурком
по тоненьким тафтяным панталончикам.
Один раз, возвратясь с урока, он застал у
себя на столе письмо, доставленное ему
по городской почте.
Долинский отбросил от
себя эту записку, потом схватил ее и перечитал снова. На дворе был седьмой час в исходе. Долинский хотел пойти к Зайончеку, но вместо того только побегал
по комнате, схватил свою шляпу и опрометью бросился к месту, где останавливается омнибус, проходящий
по Латинскому кварталу.
— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского до дверей, она вернулась и стала у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его
по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два ходила
по своей комнате и говорила
себе...
Илья Макарович нимало не изменился. Он по-старому льет пули и суетится. Глядя на Анну Михайловну, как она, при всем желании казаться счастливою и спокойною, часто живет ничего не видя и не слыша и
по целым часам сидит задумчиво, склонив голову на руку, он часто повторяет
себе...