Неточные совпадения
Существо это кряхтит потому,
что оно уже старо и
что оно не в силах нынче приподнять на дугу укладистый казанский тарантас с
тою же молодецкою удалью, с которою оно поднимало его двадцать лет назад, увозя с своим барином соседнюю барышню.
Это не
то,
что пустынная обитель, где есть ряд келий, темный проход, часовня у святых ворот с чудотворною иконою и возле ключ воды студеной, — это было скучное, сухое место.
— Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу.
То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга,
то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько,
что другая в двадцать лет не успеет.
— Да, нахожу. Нахожу,
что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А
то,
что институты! У нас
что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так
что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа
тому назад заметили,
что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем,
что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Вы сейчас обвиняли ее брата в
том,
что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в
том,
что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?
— Стало быть, они совсем уж не
того стоят,
чего мы?
— Совсем не
того,
чего стоят все люди благовоспитанные, щадящие человека в человеке.
То люди, а
то мещане.
— Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о
том,
чего она сама еще хорошо не знает.
— Как вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не
то, чтоб как со злости говорится
что или делается.
А мне
то это икры захочется,
то рыбы соленой, да так захочется,
что вот просто душенька моя выходит.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то,
что вы говорите. Не
то, так
то выдумают.
—
Что это у тебя в
той руке? — спросила игуменья.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками,
что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные
то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома,
что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Деревенский человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к
тому,
что происходит в природе.
—
Что такое?
что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между
тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Бедняк
то забывался,
то снова вспоминал,
что он в реке, из которой ему надо выйти и идти домой.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела,
что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила,
что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами еще
того менее, и стала изобретать себе профессию.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он и здесь успокоился, решил,
что пока он еще поживет уроками, «а
тем временем что-нибудь да подвернется».
Юстина Помаду перевели в два дощатые чулана, устроенные при столярной в конторском флигеле, и так он тут и остался на застольной, несмотря на
то,
что стены его бывших комнат в доме уже второй раз подговаривались, чтобы их после трех лет снова освежили бумажками.
Отец на него не имел никакого влияния, и если
что в нем отражалось от его детской семейной жизни,
то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
Та испугалась и послала в город за Розановым, а между
тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать,
что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
— Полно. Неш я из корысти какой! А
то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я
что умею,
тем завсегда готова.
— Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется.
Что ты ее больше сушишь,
то она больше мокнет.
Немец
то бежит полем,
то присядет в рожь, так
что его совсем там не видно,
то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Народ говорит,
что и у воробья, и у
того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
— Без церемонии, господа, — прошу вас поближе к самовару и к хозяйке, а
то я боюсь,
что она со мною, стариком, заскучает.
— Да, разом, — потому
что разом я понял,
что я человек неспособный делать
то,
что самым спокойным образом делают другие.
— Подумать, а не
то что говорить?
— Да вот вам,
что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на
то,
что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде,
чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили,
что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне
то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так,
что поспорим,
то будто как и дело сделаем.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на
того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая,
что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня,
чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал,
что если он завтра не поедет,
то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал,
что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— А
то,
что там копаться!
— Это сегодня, а
то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь,
что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
— Бог ее знает! Говорит, читай
то,
что читают сестры, а я этого читать не могу, не нравится мне.
— Помада! Он
того мнения,
что я все на свете знаю и все могу сделать. Вы ему не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. —
Что и знал-то когда-нибудь, и
то все успел семь раз позабыть.
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться,
то вот рассмотрите-ка,
что такое под черепом у Юстина Помады.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде
чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу,
что каждый из них лучше,
чем все
те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
— Да я не этого и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все не
то,
что я себе воображала,
что я думала встретить дома.
— Нет, в том-то и дело,
что я с вами —
то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится, а дома все как-то так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— То-то,
что делать? — Шалунья! Я на тебя и не сержусь, а вон смотри-ка, чту с матерью.
— Да это вовсе не в
том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете
то,
что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Я, право, не знаю, — отвечала она, — кто какое значение придает
тому,
что Лиза проехалась ко мне?
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось,
то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, —
что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим,
что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи,
что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и
то,
что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой,
что же я такое делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за
то,
что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Пусть свет, люди тяжелыми уроками научат
тому;
чего она не хочет понимать, — продолжала чрез некоторое время Ольга Сергеевна.