Неточные совпадения
Все ее личико
с несколько вздернутым,
так сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог не заподозрить в ней, глядя, как она поднималась
с лавки постоялого двора.
— Да чьи
такие вы будете? Из каких местов-то? — пропищала часовенная монашка, просовывая в тарантас кошелек
с звонком и свою голову.
С чистенького крылечка игуменьиной кельи была дверь в
такие же чистенькие, но довольно тесные сени,
с двумя окнами по сторонам входной двери.
Я тоже ведь говорю
с людьми-то, и вряд ли
так уж очень отстала, что и судить не имею права.
Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем, говорит, анахоретом живет?» — «Для тебя же
с сестрой, говорю, батюшка
так живет».
— От многого. От неспособности сжиться
с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться
с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Не понимаю, как
такой взгляд согласовать
с идеею христианского равенства.
— Ну,
так Христос
с вами, спите. Прощайте, Господь
с вами.
— Нет, посидите
с нами, вы ведь тоже устали, там духота
такая в церкви.
Уж не знаю, как там покойничек Естифей-то Ефимыч все это
с маменькой своей уладил, только
так о спажинках прислали к тятеньке сватов.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви
так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один
с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув
с плеча креповое покрывало.
— Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас, говорит, все необразование, кляузы, говорит, наушничество.
Такая ядовитая девушка, бог
с ней совсем.
Если б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух и как хорошо было в
такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец,
с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто,
такие же панталоны и пикейный жилет
с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка
с голубым околышем и просаленным дном.
— И то правда. Только если мы
с Петром Лукичом уедем,
так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Он-с, —
так же тревожно отвечал конторщик. Все встали
с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
— Мне неловко совсем идти
с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты все это как-то
так делаешь, бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.
«Что ж, — размышлял сам
с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
— Что
такое? что
такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде,
с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели
с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Тут же со двора были построены в ряд четыре подъезда: парадный,
с которого был ход на мужскую половину, женский чистый, женский черный и, наконец,
так называемый ковровый подъезд, которым ходили в комнаты, занимаемые постоянно швеями, кружевницами и коверщицами, экстренно — гостями женского пола и приживалками.
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя, то не хотите ли вы пока заняться
с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее
так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела
с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе
так, ни за что ни про что, а никто не любил. До
такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон
с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул
с примостка руку и отсунул клямку.
Чудные дела делаются
с этой птицей в
такие чудные ночи!
В другое время, в светлую лунную ночь, его все-таки нужно поманывать умненечко, осторожно, соображая предательский звук
с расстоянием жертвы; а в теплые безлунные ночи, предшествующие серым дням, птица совершенно ошалевает от сладострастья.
Такая чудотворящая ночь предшествовала тому покойному утру, в которое Петр Лукич Гловацкий выехал
с дочерью из Мерева в свой уездный город.
— Да ведь, батюшка, отрепишься
с ними,
с беспутниками. Это уж
такая дичь низкая.
— Я? — Нет, я
так только, для охоты ловлю их. Иной
с певом удается, ну того содержу, а то
так.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка,
с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик
с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь
так в порядке вещей и сам понимаешь, и
с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть
такая заметка, а как-то, бог его знает…
— Во-первых, не от единомыслия, а,
так сказать, от единоспособности
с вами, — заметил смотритель.
— Да! Вон видите, школа-то: месяца нет как
с институтской скамьи, а ее занимает. Попробуйте-ка Оленьку Розанову
таким разговором занять.
— Нет, в том-то и дело, что я
с вами — то совсем осмотрелась, у вас мне
так нравится, а дома все как-то
так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— Что ж
такое, папа! Было
так хорошо, мне хотелось повидаться
с Женею, я и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться,
так что никто и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
— Чего ты
такая бледная сегодня, Зиночка? —
с участием осведомилась Лиза.
— Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо
с институтской скамьи и позволяет себе
такие странные выходки.
— Да что ж
такое? Ну что ж
с нами сделается?
— Нет, я не пойду, Лиза, именно
с тобою и не пойду, потому что здоровья мы ему
с собою не принесем, а тебе уж
так достанется, что и места не найдешь.
— Не станем больше спорить об этом. Ты оскорблена и срываешь на мне свое сердце. Мне тебя
так жаль, что я и сказать не умею, но все-таки я
с тобой, для твоего удовольствия, не поссорюсь. Тебе нынче не удастся вытянуть у меня дерзость; но вспомни, Лиза, нянину пословицу, что ведь «и сырые дрова загораются».
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя
так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок,
с теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
— Как же! Ах, Женька, возьми меня, душка,
с собою. Возьми меня, возьми отсюда. Как мне хорошо было бы
с вами. Как я счастлива была бы
с тобою и
с твоим отцом. Ведь это он научил тебя быть
такой доброю?
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть
такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних
с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Вы не по-дружески ведете себя
с Лизой, Женичка, — начала Ольга Сергеевна. — Прежние институтки тоже
так не поступали. Прежние всегда старались превосходить одна другую в великодушии.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить,
так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька
с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу
с покорной головой. А то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак
такой.
—
С матерью,
с сестрами все как-то не поладит. Она на них, оне на нее… ничего не разберу. Поступки
такие какие-то странные…
— Мне самому кажется, что
с Лизой нужно как-то не
так.
Женни брала у Вязмитинова для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера. Все это она посылала к Лизе и только дивилась, как
так скоро все это возвращалось
с лаконическою надписью карандашом: «читала», «читала» и «читала».