Неточные совпадения
— Ничуть
это не выражает его глупости. Старик свое дело
делает. Ему так приказано, он так и поступает. Исправный слуга, и только.
—
Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше
делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть не следует; а у нас-то
это, к несчастию, всегда так и бывает.
Сделаем худо, а поправим еще хуже.
— Кто ж
это вам сказал, что здесь ничего не
делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
—
Это так;
это могло случиться: лошади и экипаж
сделали большую дорогу, а у Никиты Пустосвята ветер в башке ходит, — не осмотрел, наверное.
— Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты все
это как-то так
делаешь, бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к
этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при
этой сцене, не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери,
сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
Она умела довольно скоро и бойко играть на фортепиано легкие вещицы и особенно знала танцевальную музыку:
это она и
сделала своим ремеслом.
Этой-то вот травой что можно
сделать на свете!
— Да
это вовсе не в том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете то, что
сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Да боже мой, что же я такое
делаю? За какие вины мною все недовольны? Все
это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь не виновата, что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и что ж мне
делать, что я такая ледышка. Может быть,
это и лучше.
—
Это, конечно,
делает тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты
это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
— Ну, ты сам можешь
делать что тебе угодно, а
это прошу
сделать от меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая руку к лежащим деньгам.
— Лиза, что
это ты
делаешь? — спрашивала Гловацкая.
— Помилуйте, я с моим удовольствием. Я даже сам рассуждал
это предложение
сделать Лизавете Егоровне. Я хоть где-нибудь могу, а их дело нежное.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может
сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее,
эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
Все
эти люди вынесли из родительского дома одно благословение: «будь богат и знатен», одну заповедь: «
делай себе карьеру».
Она даже знала наизусть целые страницы Шиллера, Гете, Пушкина, Лермонтова и Шекспира, но все
это ей нужно было для отдыха, для удовольствия; а главное у нее было дело
делать.
Это дело
делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей дома для того, чтобы всем в доме было как можно легче, отраднее и лучше.
— И что же
делал с вами
этот почтенный доктор Майер?
— Я очень много читаю и не могу не читать.
Это у меня какой-то запой. Что же мне
делать?
— Ах, как
это, наконец, скучно! Терпенья нет! — сказала Лиза,
сделав движение и швырнув на колени книгу; но тотчас же взяла ее снова и продолжала читать.
— Зачем ты
это делаешь? Нехорошо.
«Может ли быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина не
сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною? Не может быть
этого. — А пьянство?.. Да другие еще более его пьют… И разве женщина, если захочет, не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
— Доктор! — сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы
делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об
этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня
это очень занимает.
— Вот
это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им
делать.
— Нет, позвольте, позвольте!
Это вот как нужно
сделать, — заговорил дьякон, — вот мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?
— До свидания, доктор, — и пожала его руку так, как Ж енщины умеют
это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что
это на самом деле. Я не могу ничего
сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Но ни одна из
этих привычек не
делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого человека с приятною наружностью.
— Нет, не пожалуй;
это надо
делать не в виде уступки, а нужно действовать с энергией.
— Да не публично
этих дел и не
делают, — спокойно отвечала игуменья.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж
делать: ну, будет солдат! Что ж
делать? За идею права нельзя не стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда выходит индифферентизм: самое вреднейшее общественное явление. Я
этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
— Теперь всё
делают сэмпль —
это гораздо лучше, — заметила Ольга Александровна.
— Я пока служил, всегда говорил
это всем, что верхние без нижних ничего не
сделают. Ничего не
сделают верхние без нижних; я и теперь, расставаясь с службой, утверждаю, что без нижних верхние ничего не
сделают.
— Я усигда готов помочь молодым людям, ну только
это полозено типэрь с согласием близайсаго нацальства
делать.
— Что
это он за странности
делает сегодня? — спросила Женни.
Она говорила себе, что никто никогда не узнает, чту
этот человек когда
сделает.
Когда далеко летавший Розанов возвратился в себя, он не узнал своего жилища: там был чад, сквозь который все представлялось как-то безобразно, и чувствовалась неудержимая потребность лично вмешаться в
это безобразие и
сделать еще безобразнее.
Можно полагать, что вывод
этот не лишен своей доли основательности, потому что если бы его можно было опровергнуть на основании общих данных, то уж
это давно не преминули бы
сделать наши ученые.
Этого нельзя было
сделать: сын швейцарца Райнера и его русской жены не мог быть лютеранином.
Райнеру видится его дед, стоящий у столба над выкопанной могилой. «Смотри, там Рютли», — говорит он ребенку, заслоняя с одной стороны его детские глаза. «Я не люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на себя», — звучит ему отцовский голос. «Что я
сделаю, чтоб походить самому на себя? — спрашивает сонный юноша. — Они
сделали уже все, что им нужно было
сделать для
этих гор».
Гедвига и Ида из Bier-Halle, [Пивной (нем.).] около которых всегда толпилась целая куча студентов,
делали глазки Райнеру и весьма недвусмысленно улыбались, подавая ему кружку пива; но Райнер не замечал
этого, как он не замечал и всех остальных женщин со стороны их притягательного влияния на мужчину.
Это я
сделал, чтобы знать, кто приходит, потому что иногда нет покоя от посетителей.
— Только и умно, что вы тешите их
этой обстановкой. Но что они ничего не
делают —
это ваша вина.
— Лучше
этих не надо. Полезнее дураков и энтузиастов нет. Их можно заставить
делать все.
Розанов только чувствовал, что и здесь опять как-то все гадко и неумно будто. Но иногда, так же как Райнер размышлял о народе, он размышлял об
этих людях:
это они кажутся такими, а черт их знает, что они думают и что могут
сделать.
— А есть бальзан Кир Аншид, знаете? Известен он вам? — таинственно спрашивала дама, к которой хозяйка отнеслась, разъясняя истинное значение стомахи. — Только настоящего
этого бальзана нет, а все поддельный
делают.