Неточные совпадения
— Исправиться? — переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему
только богатые, прямые, искренние натуры, а кто
весь век лгал и себе, и людям и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.
Только приказные судейские когда придут, да и то
всё в долг больше, а помещики
всё на почтовую станцию заезжали.
— Женихов у нас мало, да и то
всё глядят на богатеньких, а мы же опять и в мещанство-то
только приписались, да и бедность.
Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, — тоже недавно они в силу пошли, из мещан, а
только уж богатые были;
всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром.
Только были эти купцы староверы… не нашего, значит, закона, попов к себе не принимают, а
все без попов.
Уж не знаю, как там покойничек Естифей-то Ефимыч
все это с маменькой своей уладил,
только так о спажинках прислали к тятеньке сватов.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно,
только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя,
весь лед иструх».
И не знаю я, как уж это
все я
только пережила!
— Сестра Феоктиста
все у них там сидела на кровати,
только вот сейчас выскочила.
— Да-с. На вас, говорит,
только и надеется. Грех, говорит, будет барышне: я им
всей душой служила, а оне и забыли. Таково-то, говорит, господское сердце.
— Нет-с, нынче не было его. Я
все смотрела, как народ проходил и выходил, а
только его не было: врать не хочу.
Кругом тихо-тихо, и
все надвигается сгущающийся сумрак, а между тем как-то
все видишь:
только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь
только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы
все одно, мы
все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— И то правда.
Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб
все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
По одиннадцатому году, она записала сына в гимназию и содержала его
все семь лет до окончания курса, освобождаясь по протекции предводителя
только от вноса пяти рублей в год за сынино учение.
Юстин Помада
только один раз горевал во
все время университетского курса.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада
все читал чистописание. В это время камергерша
только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
Даже столярный ученик, пятнадцатилетний мальчик Епифанька, отряженный для услуг Помаде, ненавидел его от
всего сердца и повиновался
только из страха, что неравно наедет лекарь и оттаскает его, Епифаньку, за виски.
Тут
только лежишь и, удерживая смех, смотришь под сетку, а перепел
все лезет, лезет, шумя стебельками хлеба, и вдруг предстает глазам охотника в самом смешном виде.
Только и
всего помещения было в смотрительской квартире!
И Евгения Петровна зажила в своем колыбельном уголке, оставив здесь
все по-старому.
Только над березовым комодом повесили шитую картину, подаренную матерью Агниею, и на комоде появилось несколько книг.
— Конечно, конечно, не
все,
только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость:
все как ты ни гонись, а
всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если
только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже
всех.
— Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст
все обойдется.
Только другой раз не пугай так мать.
Только один отец не брюзжит, а то
все, таки решительно
все.
—
Только не бегайте, бога ради, не суетитесь: голову
всю мне разломали своим бестолковым снованьем. Мечутся без толку из угла в угол, словно угорелые кошки, право.
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне
все равно не
только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и
все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
Пружина безмятежного приюта действовала: Зина уезжала к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого мать ее, но
всех энергичнее был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном, что Ольга Сергеевна
только проговорила...
Женни брала у Вязмитинова для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера.
Все это она посылала к Лизе и
только дивилась, как так скоро
все это возвращалось с лаконическою надписью карандашом: «читала», «читала» и «читала».
Особенно потешал
всех поваренок Ефимка, привязавший себе льняную бороду и устроивший из подушек аршинный горб, по которому его во
всю мочь принимались колотить горничные девушки, как
только он, по праву святочных обычаев, запускал свои руки за пазуху то турчанке, то цыганке, то богине в венце, вырезанном из старого штофного кокошника барышниной кормилицы.
И не
только тут я видел, как она любит этого разбойника, а даже видел я это и в те минуты, когда она попрекала его, кляла
всеми клятвами за то, что он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.
Хорошо виден был
только большой обеденный стол и два нижние ряда нагроможденных на нем под самый потолок стульев, которые самым причудливым образом выставляли во
все стороны свои тоненькие, загнутые ножки.
— Ну, ты, Помада, грей вино, да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде
всего нужно тепло да покой, а там увидим, что будет.
Только здесь, в нетопленом доме, вам ночевать нельзя.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не
только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела
всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Все уездные любители церковного пения обыкновенно сходились в собор к ранней обедне, ибо Никон Родионович всегда приходили помолиться за ранней, и тут пели певчие. Поздней обедни Никон Родионович не любили и ядовито замечали, что к поздней обедне
только ходят приказничихи хвастаться, у кого новые башмаки есть.
Тут
все имело
только свое значение. Было много веры друг в друга, много простоты и снисходительности, которых не было у отцов, занимавших соответственные социальные амплуа, и нет у детей, занимающих амплуа даже гораздо выгоднейшие для водворения простоты и правды житейских отношений.
А дунет ветерок, гренадеры зашатаются с какими-то решительными намерениями, повязочки суетливо метнутся из стороны в сторону, и
все это вдруг пригнется, юркнет в густую чащу початника; наверху не останется ни повязочки, ни султана, и
только синие лопасти холостых стеблей шумят и передвигаются, будто давая кому-то место, будто сговариваясь о секрете и стараясь что-то укрыть от звонкого тростника, вечно шумящего своими болтливыми листьями.
—
Все в порядке, — произнес он, опуская ее руку, —
только вот что это у вас глаза?
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже
всего на свете и что потому она станет жить
только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «
Все другое на втором плане», — думала Женни.
Она
только не знала, что нельзя
всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, — Лизе
все бы это ни на что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она
только напрасно думала когда-то, что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы».
— Вы
всё драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите, что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны
только одни конечные проявления, входящие в область уголовного дела, но это совсем не значит, что в жизни вовсе нет драмы.
— Я готов перестать спорить, — отвечал Зарницын, — я утверждаю
только, что у образованных людей
всех наций драматическое в жизни общее, и это верно.
Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и
только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.
—
Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались;
только всего и было.
Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни одной волосинки, и
только из-под воротника по затылку откуда-то выползала довольно черная косица, которую педагог расстилал по
всей голове и в виде лаврового венка соединял ее концы над низеньким лбом.
Все благоговейно слушали и молчали. Изредка
только Зарницын или Саренко вставляли какое-нибудь словечко.
Но
только во
всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон.
То Арапов ругает на чем свет стоит
все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться
весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и
только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь
всему придать смысл и значение.
Причудливость и грандиозность стиля
только напоминали ей об удалении от темного уголка в Чудовом монастыре и боковом приделе
Всех Скорбящих.