Неточные совпадения
— Я вижу одно верное средство
для того, чтобы
не поддаться опасности соблазна, который представляют люди, и ты, может быть, отгадываешь, в
чем оно заключается…
Первое,
чем повредил им Михаил, выразилось тем,
что ни Брянчанинов, ни Чихачев
не захотели воевать и
не могли сносить ничего того, к
чему обязывала их военная служба,
для которой они были приготовлены своим специальным военным воспитанием.
«Монахи»
не хотели ни убивать людей, ни обворовывать государства и потому, может быть по неопытности, сочли
для себя невозможною инженерную и военную карьеру и решили удалиться от нее, несмотря на то,
что она могла им очень улыбаться, при их хороших родственных связях и при особенном внимании императора Николая Павловича к Брянчанинову.
К сожалению, престарелый свидетель этого происшествия
не мог вспомнить,
что такое пел
для Рубини Чихачев в гостиной М. П. Кавелиной. А это очень любопытно, потому
что голос у Чихачева была знаменитая октава, которая очень важна в хоре, но
не solo. Следовательно, очень бы интересно знать,
что такое Чихачев мог исполнить один своею октавой и притом в таком совершенстве,
что вызвал восторги у Рубини.
Такого действия, какого ожидал горячий юноша,
не последовало: с ним никто
не спорил, никто
не говорил,
что то, к
чему он призывал товарищей, было дурно, но никто к нему на грудь
не бросался, дружного звона сдвинутых бокалов
не раздалось, а, напротив, многие, потупив глаза в свои приборы, обнаруживали смущение и как будто находили в обличительных словах поэта нечто неуместное, колкое, оскорбительное
для старших и вообще
не отвечающее веселому характеру собрания.
Это ни
для кого
не было большою тайной, но все-таки «купанье» иногда обращало на себя внимание государя и великого князя, и тогда производилось «освежение личного состава», от
чего, впрочем, дело нисколько
не выигрывало, ибо лица, вновь прибывающие
для освежения, немедленно же ощущали совершенную невозможность противостоять общему направлению и вскоре же, без всякого протеста, становились такими же, как и прежние.
При разделе кружечный сбор составлял
для каждого такую значительную сумму, при которой казенное жалованье было сравнительно сущею безделицей. Расписывались же только в одной этой казенной безделице, а самое значительное получение, «из кружки», выдавалось на руки без всяких расписок — по-домашнему, или по-семейному. Сколько командир собирал, об этом этикетом принято было
не любопытствовать, но тем,
что он дарствовал, все были довольны, потому
что он был «человек благородный и давал
не скупясь».
Это его
не могло
не смутить, потому
что такие расходы были возможны только
для тех, кто «купался в золоте»; но кто хотел жить на одно казенное жалованье,
для того траты в таком размере были
не по силам. Фермор тут же ночью дал себе слово,
что вперед в подобной компании он никогда участвовать
не будет.
— А вы ведь имели время присматриваться, так вы разве
не видите,
что все по одному делу в докладной день представляют, а вы
для чего тащите пять да шесть и из каждого показываете разную шерсть?
— Мало ли
что вы успеваете! Вы вон и вина
не пьете и в карты
не играете — нельзя же требовать, чтобы так жили все. Если вам в тягость ваше свободное время, можете найти
для себя какое угодно занятие, только
не быть выскочкою против товарищей.
— Отчего?..
Для чего вы такой зломнительный? Нехорошо иметь мрачный взгляд на жизнь. В ваши цветущие годы жизнь должна человека радовать и увлекать, Я о вас говорил с вашим начальником, и он вас хвалит, а отнюдь
не говорит того, будто вы
не подходите. Извините меня: вы сами себе создаете какое-то особенное, нелюбимое положение между товарищами.
Он приехал в лагерь по личному приказанию государя, чтобы видеть Николая Фермора, и остался очень недоволен,
что не нашел больного. Зато он оставил записку, в которой писал,
что «сегодня от был экстренно вытребован государем императором, которому благоугодно было передать на его попечение Николая Фермора, и ввиду этого он, д-р Мандт, просит Пв. Ф. Ф-ра, как только он возвратится в лагерь и в какое бы то ни было время, тотчас пожаловать к нему
для личных объяснений».
Но сам Николай Фермор молчал и спокойно смотрел на все,
что с ним делали. Все это как будто
не имело
для него никакого значения. Мандт, так и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее доверие к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем утреннем разговоре с государем, и
что теперь за этим дальше следует — ему до этого уже
не было никакого дела.
Чем, как и где будет пользовать его Мандт, — это его и
не интересовало. Он теперь смотрел на дело как человек,
для которого все эти хлопоты
не важны и результат их безразличен, потому
что он сам знает самое верное средство, как избавиться от тяжести своего несчастного настроения.
Новый врач
не томил Фермора в своей приемной и
не посылал к нему на дом помощника, а нашел нужным подвергнуть его болезненные явления более основательному и притом постоянному наблюдению,
для чего самым удобным средством представлялось поместить пациента в больницу душевных больных «на седьмую версту».
Но краткое известие о том,
что «Николай Фермор бросился в море и утонул», достаточное
для начальства,
не удовлетворяло родных и друзей погибшего. Им хотелось знать: как могло случиться это трагическое происшествие при той тщательной бережи и при той нежной предусмотрительности, с которыми больной был отправлен.
В обители св. Сергия тоже знали эту вторую версию и едва ли
не давали ей больше веры,
чем первой. Брянчанинов и Чихачев были огорчены погибелью молодого человека, одного с ними воспитания и одних и тех же стремлений к водворению в жизни царства правды и бескорыстия. Монахи считали гибель Фермора тяжким преступлением
для всех русских, бывших на пароходе. По их понятиям, эти господа могли меньше говорить о том, как им близок бедняк, о котором заботился их государь, но должны были больше поберечь его.
Неточные совпадения
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии
для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», — и так, право, обрадовалась,
что не могла говорить.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит
для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта,
что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься
для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Приготовь поскорее комнату
для важного гостя, ту,
что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять
не трудись, потому
что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего, а
не то я перерою весь его погреб.
Легли в коробку книжечки, // Пошли гулять портретики // По царству всероссийскому, // Покамест
не пристроятся // В крестьянской летней горенке, // На невысокой стеночке… // Черт знает
для чего!