Неточные совпадения
«За
что же, — говорю, — он станет вас испытывать: разве вы
кому зло какое-нибудь сделали?»
«К черту, — говорит, — убирайтесь от меня с этакою вашею преданностью и товарищам вашим то же самое от меня скажите; а если
кто думает,
что я изменник, тот пусть завтра от меня не отстает, а
кто отстанет — тот клеветник и подлец».
Но княгиня ведь уж была такая,
что если она за которого человека возьмется, чтоб его спасать, то уже тут
что про него
кто ей ни говори и
что он сам ей худого ни сделай, она его ни за
что не бросит.
Ольгу Федотовну все любили за ее хороший нрав и доброе сердце, и особенно за то,
что она никогда ни про
кого не сказала княгине ни одного худого слова.
Бабушке немалого труда стоило успокоить дьяконицу,
что она ничего о ее брате худого не думает и нимало на него не сердится;
что «любовь это хвороба, которая не по лесу, а по людям ходит, и
кто кого полюбит, в том он сам не волен».
Но, однако, ответа не было, а темная фигурка, легко скользя стороною дороги, опять исчезла в темноте ночи, и только по серому шару, который катился за нею, Марья Николаевна основательно убедилась,
что это была она, то есть Ольга Федотовна, так как этот прыгающий серый шар был большой белый пудель Монтроз, принадлежавший Патрикею Семенычу и не ходивший никуда ни за
кем, кроме своего хозяина и Ольги Федотовны.
В этом как бы заключался весь ответ ее себе, нам и всякому,
кто захотел бы спросить о том,
что некогда было, и о том,
что она нынче видит и
что чувствует.
— Напрасно, я нахожу, он здесь этакую проповедь изволил сказать, — заговорила она, — и не понимаю,
что это ему вздумалось тут говорить,
что «нет больше любви, если
кто душу свою положит»…
Отказы были редки; но тем,
кто, сделав у бабушки заем, не привозил ей в срок своего долга и не приезжал «отпроситься», княгиня сама посылала объявить,
что...
В своих рассуждениях о людях княгиня была осторожна: у нее была поговорка,
что «рассуждение сродни осуждению», и потому она пространно ни о
ком не любила рассуждать, особенно же о тех,
кто показывал ей какое-нибудь недружелюбие (хотя таких было очень мало).
— Чуть, бывало,
кто французским языком при ней обмахнется, я уже так и замру от ожидания,
что она сейчас извинится и осажэ сделает, и главное, все это на мой счет повернет.
Мы ведь здесь русские, и вот друг мой Марья Николаевна… она по-французски и не понимает, и может подумать что-нибудь на ее счет, и обидеться может…» И все говорит, бывало, этак чаще всего за меня, так
что даже, право, мученье это мне было при гостях сидеть; но огорчать я ее не могла и друзей через это приобретала:
кого она этак хорошо с своими извинениями отчитает, сам же после этого над собою смеется.
Не в городе, не на губернаторском подворье тогда искали ума-то, а у нас в Протозанове: не посоветовавшись с бабинькою, ничего не делали; выборы приходили, все к ней прежде съезжались да советовались, и
кого она решит выбрать, того и выбирали, а другого, хоть он какой будь, не токмо
что спереду, а и с боков и сзаду расшит и выстрочен, — не надо.
— Дутики вы, дутики, больше ничего как самые пустые дутики! Невесть вы за
кем ухаживаете, невесть за
что на своих людей губы дуете, а вот вам за то городничий поедет да губы-то вам и отдавит, и таки непременно отдавит. И будете вы, ох, скоро вы, голубчики, будете сами за задним столом с музыкантами сидеть, да,
кому совсем не стоит, кланяться, дескать: «здравствуй, боярин, навеки!» Срам!
Русский язык был в таком загоне,
что ей почти не с
кем было на нем обращаться, кроме прислуги, а в институте даже горничная, которой княгиня сделала подарки за услуги княжне, прося у бабушки руку для поцелуя, сказала...
Возвратясь домой, он потерялся:
чему сочувствовать и за
кого заступаться?
Наш чудак так обрадовался этой благодати,
что, закопавшись в пыльном архивном хламе, не мог даже и видеть, чту вокруг него происходит:
кто кого угнетает и
кто от
кого страждет.
— Опять тройка! понял? Или лучше молчи и слушай: ты сказал государь… это так, — голова, она должна уметь думать. Кормит все — желудок. Этот желудок — народ, он кормит; а сердце
кто? Сердце это просвещенный класс — это дворянин, вот
кто сердце. Понимаешь ли ты,
что без просвещения быть нельзя! Теперь иди домой и все это разбери,
что тебе открыл настоящий дворянин, которого пополам перервать можно, а вывернуть нельзя. Брысь!.. Не позволю! В моем уме и в душе один бог волен.
Но это еще было не все, то был сюрприз для глаз, а был еще сюрприз и для слуха. Рогожину стало сдаваться,
что невдалеке за его теменем что-то рокочет, как будто
кто по одному месту ездит и подталкивает.
—
Кто же она?.. так… чужая… приемыш,
что ли? А?..
что?.. приемыш?
Бабушку в этот свой первый приезд в Протозаново наш чудак не видал: они, конечно, знали нечто друг о друге по слухам, но свидеться им не приходилось. В этот раз бабушке тоже было не до свидания с гостем, потому
что княгиня занялась больным и даже не имела времени обстоятельно вникнуть,
кем он спасен и доставлен. Но зато, похоронив Грайворону, она сию же минуту откомандировала Патрикея к Рогожину отблагодарить его и просить к княгине погостить и хлеба-соли откушать.
— Аракчеева не сужу, но опасаюсь,
что чрез это неблагодарностью родину клепать станут, а чрез то верных род ослабеет, а лицемерные искательства возвысятся. Хотелось бы хвалить тех,
кто, у престола стоя, правду говорить не разучился.
Позье бриллиантщик всем,
кто к нему цугом приезжал, отказывал, потому
что брали, да и не платили; а Иван Васильич, князь Одоевский, тайный советник был и вотчинной коллегии президент, а до того замотался,
что всех крестьян продал: крепостных музыкантов играть по дворам посылал и тем жил, а потом и этих своих кормильцев продал да стал с карточных столов деньги красть…
Нет, нам эта багатель не к прибыли: нам надо помнить,
что горе тому, у
кого имя важнее дел его…
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к графу. Но граф счел себя положительно обиженным и уехал, не видавшись ни с
кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания,
чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьезно нравиться, как Гаральду презиравшая его русская дева.
Впрочем, я так близко знаю тех, о
ком говорю,
что не могу сделать грубых промахов в моем рассказе, который буду продолжать с того, как повела себя княгиня Варвара Никаноровна в Петербурге, где мы ее оставили в конце первой части моей хроники, любующеюся преобразованным по ее мысли Дон-Кихотом Рогожиным.
Кто помнит, как сильна была в ней привычка к деревне, тот должен сознаться,
что эта женщина умела себя переламывать.
— Можно ли-де об этом говорить?
Что там от наших глаз спрятано, того не увидишь, да и не нужно: пока я в этом мире человеком живу, мне дана заповедь, как жить, а
что после будет, то никому не известно. Одно полагаю,
кто, человеком бывши, своего достоинства не сбережет, того хоть и ангелом сделай, он и ангельское потеряет.
— О людях нуждающихся… да; это даже наша первая обязанность; Христос обещал не забыть чашу студеной воды, которую подадим,
кому надо уста промочить. А Дмитрий Ростовский на жен-мироносиц всем вельможам прямо в глаза сказал,
что у нас в знатных людях не найти Христа, а бедному, за нуждою тяжкою, про него совсем и вспомнить некогда. Надо бедным тяготы посбавить, а не гробы золотить и не башни строить, тогда скорее начнется Христово царствие.
В свете знали,
что княгиня ни у
кого ничего не искала, и потому там ее искали и собирались есть за ее столами и потом сплетничать о ней, как о чудаке, о женщине резкой, беспокойной и, пожалуй, даже немножко опасной.
Уважая род как преемство известных добрых преданий, которые, по ее мнению, должны были служить для потомков побуждением беречь и по мере сил увеличивать добрую славу предков, княгиня отнюдь не была почитательницею породы и даже довольно вульгарно выражалась,
что «плохого князя и телята лижут; горе тому, у
кого имя важнее дел его».
— Ах, вы всего менее затрудняйтесь этим, — отвечал ему кто-то,
кому он надоел с своею игривостью, — держитесь как вы есть, и вы будете совершенно то,
что должны представить.
Но швейцар отказался, сказав,
что ему теперь решительно ни о
ком не велено докладывать.
— Ага! прекрасно, братец, прекрасно, я вижу, ты очень аккуратный человек: ты думаешь,
что я кто-нибудь другой, а я тот сам и есть,
кого князь ждет: я Хлопов! Ты вспомни фамилию… она совсем не мудреная: Хлопов. Понимаешь: Хлопов!
Это, однако, имело для Gigot свою хорошую сторону, потому
что чрезвычайно сблизило его с Ольгой Федотовной, которая сама была подвержена подобным припадкам и, по сочувствию, нежно соболезновала о других,
кто их имеет. А бедный Gigot, по рассказам Ольги Федотовны, в начале своего житья в доме княгини, бывало, как пообедает, так и начнет морщиться.
Словцо это не осталось без ответа: Сперанский в своем ответе благодарил всех,
кто его добром помнит, и, распространясь слегка о воспитании, жалел,
что у нас в России хорошо воспитать юношу большая трудность.
— А
чем рознится го-сотерн от простого сотерна: то же вино, да лучше. Он поумнее того,
кто сто книг наизусть выучил.
Но каково же было ее удивление, когда те,
кому она передала результат своих неудачных разведок о местопребывании Червева, ответили ей,
что местопребывание старика уже отыскано чрез Дмитрия Петровича Журавского, который не прерывал с Червевым сношений и знал,
что этот антик теперь живет в Курске, где учит грамоте детей и наслаждается дружбою «самоучного мещанина Семенова».
Семнадцатилетняя княжна решила как можно скорее оставить материн дом. Выход представлялся один — замужество. Княжна Анастасия никого не любила, ей даже никто не нравился, ей было все равно, за
кого бы ее судьба ни вынесла, лишь бы поскорее, лишь бы заставить завидовать себе своих подруг, уехать за границу, а возвратясь оттуда, жить открытым домом и делать то же,
что делают другие, то есть «выезжать в свет», к
чему бабушка была решительно неспособна и откровенно в этом сознавалась, говоря,
что...
По сведениям, которые она особенным образом получала от княжны Анастасии, она знала,
что «бедное дитя» так измучено,
что готово выйти замуж за
кого угодно, но притом она так благоразумна и покорна,
что считает лучшим для себя женихом того,
кого ей изберет благочестивая графиня Антонида.
Жених этот был не
кто иной, как давно нам знакомый граф Василий Александрович Функендорф, ни за
что не желавший расстаться с протозановскими маетностями.
Княгиня, стоя перед тем,
кто говорил с нею, глядела в его лицо и читала по его глазам,
что ему на нее что-то наговорено: в ласковых и немного скучающих глазах чуть заметно блестели известные холодные блики.
Взволнованная резвым танцем княжна предстала; ее спросили: она была согласна.
Кто же был жених? Княгиня видела Функендорфа и не верила своим глазам. Ей казалось,
что ее обманывают разом все ее чувства,
что все это не действительность, а какой-то нелепый сон, в котором и она бредила и теперь бредят все, спеша приносить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.
Этому княгиня вполне верила, и это действительно так и было, но тем не менее она открыла,
что за нею в ее собственном доме было устроено систематическое шпионство, и
кому же оно понадобилось? ее собственной дочери…
Княгиня и в эти минуты высшего раздражения нашла в себе столько справедливости,
что, взвесив поступок бедного француза, простила его и даже запретила ему представлять доказательство,
кем он был склонен к этому. Но зато тот,
кто всему этому был причиною, мог ожидать себе хорошей встречи, и он ее таки и дождался.
Они гибнут только потому,
что не знают, в
ком сила…
Бабушка догадалась,
что Дмитрий Петрович слышал,
что у нее свадьба, и не хотел отрывать ее… Ей было это немножечко досадно,
что он даже «спасибо» сказать себе не позволил, но все равно: она знала, от
кого этот конверт: в нем должен был заключаться столь долгожданный и столь важный для нее ответ от Червева.
Подумайте: великий Кеплер говорил,
что если бы он мог окинуть взглядом вселенную, но не видал бы жаждущего познания человека, то он нашел бы свое удивление бесплодным, а я, червяк, без всех решительно сравнений, его ничтожнейший, до сей поры все жил, не видя никого,
кому бы мог сказать о том,
что я своим окинул взором…
— Там есть
кому подражать и есть на
чем дитя воспитывать, — вот, кажется, все,
что она понимала, усвоивая себе самое важное и существенное.
Ольге Федотовне было всех жалко, и княгиню, и князьков, и Патрикея Семеныча, и «Жигошу», — о последнем она заботилась даже, кажется, больше,
чем о всех других, и всех,
кого могла, просила жалеть его, сироту.