Неточные совпадения
— Нет-с: именно в деле с немцем, который без расчета шагу не ступит и,
как говорят, без инструмента с кровати не свалится; а во-вторых, не слишком ли вы много уже придаете значения воле и расчетам? Мне при этом всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного русского генерала, который говорил про немцев:
какая беда, что они умно рассчитывают, а мы им
такую глупость подведем, что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее. И впрямь, господа; нельзя
же совсем на это не понадеяться.
— Нет, я совсем не об этих аргументах.
Таким похвальбам я даю
так же мало значения,
как вашим страхам; а я просто говорю о природе вещей,
как видел и
как знаю, что бывает при встрече немецкого железа с русским тестом.
— Да, случай и обобщения; а только, по правде сказать, не понимаю: почему вы против обобщения случаев? На мой взгляд, не глупее вас был тот англичанин, который, выслушав содержание «Мертвых душ» Гоголя, воскликнул: «О, этот народ неодолим». — «Почему
же?» говорят. Он только удивился и отвечал: «Да неужто кто-нибудь может надеяться победить
такой народ, из которого мог произойти
такой подлец,
как Чичиков».
И он тотчас
же приятельски сообщил мне, что всегда имел
такое намерение выучиться по-русски, потому что хотя он и замечал, что в России живут некоторые его земляки, не зная,
как должно, русского языка, но что это можно только на службе, а что он,
как человек частной профессии, должен поступать иначе.
Не могу вспомнить, но, вероятно, по
такому же точно случаю,
как с чаем, Гуго Карлович прослыл непомерно страстным любителем французской горчицы диафан, которую ему подавали решительно ко всякому блюду, и он, бедный, ел ее, даже намазывая прямо на хлеб,
как масло, и хвалил, что это очень вкусно и зверски ему нравится.
И впал от этого Дмитрий Ерофеич даже в беспокойство. Понять он не мог, что это
такое значит. Сам начал всем рассказывать,
как он надул Пекторалиса, и сильно претендовал, что отчего
же тот не жалуется. Но Пекторалис держал свой термин и, узнав, что Дмитрий Ерофеич рассказывает, только пожал плечами и сказал...
Желание, конечно, самое простое и понятное для всякого человека,
так как кому
же не хочется выбиться из положения поденного работника и стать более или менее самостоятельным хозяином своего собственного дела; но у Гуго Карловича были к тому еще и другие сильные побуждения,
так как у него с самостоятельным хозяйством соединялось расширение прав жизни. Вам, пожалуй, не совсем понятно, что я этим хочу сказать, но я должен на минуточку удержать пояснение этого в тайне.
Не помню, право, сколько именно требовалось по расчетам Пекторалиса, чтобы он мог основать свою фабрику, но, кажется, это выходило что-то около двенадцати или пятнадцати тысяч рублей, — и
как только он доложил к этой сумме последний грош,
так сейчас
же и поставил точку к одному периоду своей жизни и объявил начало нового.
— О, если он хочет со мною свою волю померить, — решил Пекторалис, —
так я
же ему покажу,
как он передавит меня своим сиденьем! Баста! — воскликнул Гуго Карлыч, — вы увидите,
как я его теперь кончу.
—
Так как же мне быть, ведь и сверчку щель нужна, а я
как без щели буду?
—
Какого же, — говорит, — тебе еще утешения, когда ты и
так уже господом взыскан паче своей стоимости?
— А что
же такое? —
так и лазий, ничего не рушь,
как сделалось, потому что экую благодать и пальцем грех тронуть. А теперь ступай домой да к вечеру наготовь штофик да кизлярочки — и я к тебе по лесенке перелезу, и на радостях выпьем за немцево здоровье.
— Случай-с: они командира-с ожидали и стояли верхами на лошадях да курили папиросочки, а к ним бедный немец подходит и говорит: «Зейен-зи зо гут», [Будьте
так добры (нем.).] и
как там еще, на бедность. А ротмистр говорит: «Вы немец?» — «Немец», говорит. «Ну
так что
же вы, говорит, нищенствуете? Поступайте к нам в полк и будете
как наш генерал, которого мы ждем», — да ничего ему и не дал.
— Да вот и судите! Я говорю: образумься, душенька, ведь я это в своей собственной деревне буду делать;
какой же тут карта или маштап мне смеет не позволить? Нет; так-таки его, дурака, и не переспорил.
В описанном мною положении прошел целый год и другой, Пекторалис все беднял и платил деньги, а Сафроныч все пьянствовал — и совсем, наконец, спился с круга и бродяжил по улицам.
Таким образом, дело это обоим претендентам было не в пользу, но был некто, распоряжавшийся этою операцией умнее. Это была жена Сафроныча,
такая же,
как и ее муж, простоплетная баба, Марья Матвеевна, у которой было, впрочем, то счастливое перед мужем преимущество, что она сообразила...
— Это вот он сам и есть, который сам часто из трактиров на карачках ползает, — говорил Пекторалис, указывая на Сафроныча; но Сафронычу
так же слепо везло,
как упрямо не везло Пекторалису, — и судья, во-первых, не разделил взгляда Гуго на самое слово «карачки» и не видал причины, почему бы и немцу не поползти на карачках; а во-вторых, рассматривая это слово по смыслу общей связи речи, в которой оно поставлено, судья нашел, что ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение высшего благожелания примерного долгоденствия Пекторалису, — тогда
как со стороны сего последнего это
же самое слово о ползанье Сафроныча из трактиров произносимо
как укоризна, за которую Гуго и надлежит подвергнуть взысканию.
Между тем, когда Пекторалис, находясь в
таком ужасном поистине состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его уже готов был неожиданный кризис, который я не знаю
как назвать — благополучным или неблагополучным. Дело в том, что в это
же время и в судьбе Сафроныча происходило событие величайшей важности — событие, долженствовавшее резко и сильно изменить все положение дел и закончить борьбу этих двух героев самым невероятнейшим финалом.
Едва держась на ногах, долго он старался спрятать в карман захваченный на бегу нераскупоренный штоф водки — и потом хотел было кого-то начать звать, но язык его, после сплошной трехдневной работы, вдруг
так сильно устал, что
как прилип к гортани,
так и не хочет шевелиться. Но и этого мало, — и ноги Сафроныча оказались не исправнее языка, и они
так же не хотели идти,
как язык отказывался разговаривать, да и весь он стал никуда не годен: и глаза не видят, и уши его не слышат, и только голову ко сну клонит.
Очевидно, с доброю семьею Сафроныча стряслось то
же самое, то есть черт забежал в их новый дом прежде, чем они туда переехали. Иначе это не могло быть, потому что Марья Матвеевна
как только вошла в дом,
так сейчас
же собственною рукою поделала на всех дверях мелом кресты — и в этой предусмотрительности не позабыла ни бани, ни той двери, которая вела на чердак. Следовательно, ясно, что нечистой силе здесь свободного пути не было, и также ясно, что она забралась сюда ранее.
Притом
же здесь принято было в расчет и то, что предлагаемый осмотр был далеко не безопасен,
так как из этого
же самого слухового окна, о котором шла речь, тоже недавно еще летели камни, и канонада эта могла возобновиться.
Но, увы,
такое пренебрежение, однако, было еще несвоевременно, оно вывело злого духа из терпения, и в тот самый момент,
как у церкви отца Флавиана раздался третий удар утреннего колокола, на чердаке у Марьи Матвеевны послышался самый жалостный стон, и в то
же самое время в кухне что-то рухнуло и полетело с необъяснимым шумом.
Так и вышло, водосвятие было начато тотчас
же,
как пришло духовенство, а прежде чем служба была окончена, дело приняло
такой неожиданный оборот, что о пирогах с морковью некогда стало и думать.
— Отчего
же не хорошо? —
как нравилось,
так и доживал свою жизнь, все с примочечкой, все за твое здоровье выпивал…