Неточные совпадения
— Да,
кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил
меня отвечать ей,
я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.
— В первый раз, как
я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все
мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел
я с презрением, стыдно было
мне на них
показаться, и тоска овладела
мной; и, тоскуя, просиживал
я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел
мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и
мне было как-то весело, что
я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся
мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что
кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть
показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее,
казалась гнездом ласточки;
я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович,
я уж,
кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал
я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
—
Я вчера целый день думала, — отвечала она сквозь слезы, — придумывала разные несчастия: то
казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче
мне уж
кажется, что он
меня не любит.
Скажите-ка, пожалуйста, — продолжал штабс-капитан, обращаясь ко
мне, — вы вот,
кажется, бывали в столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей.
Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал
я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться,
меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо
мне; а
кажется,
я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж
я такое, чтоб обо
мне вспоминать перед смертью?
— Служил,
кажется, — да
я у них недавно.
Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а
я ушел в свою комнату. Признаться,
я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; хотя, по рассказу штабс-капитана,
я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере
показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
Не прошло десяти минут, как на конце площади
показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил в крепость.
Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки
казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то
я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и,
кажется, вовсе не торопился в дорогу.
Я подошел к нему.
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия;
я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда
я уже надевал шапку; он,
казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.
Итак,
я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго
я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на
меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно
кажется; напрасно
я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать?
я часто склонен к предубеждениям…
Я, с трудом спускаясь, пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул низом направо; он шел так близко от воды, что
казалось, сейчас волна его схватит и унесет; но видно, это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин.
На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою проницательностью останавливались на
мне, и эти глаза,
казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса.
Она села против
меня тихо и безмолвно и устремила на
меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор
показался мне чудно-нежен; он
мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью.
Она,
казалось, ждала вопроса, но
я молчал, полный неизъяснимого смущения.
Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по столу, и
я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то,
казалось, она удерживала дыхание.
— Эта княжна Мери прехорошенькая, — сказал
я ему. — У нее такие бархатные глаза — именно бархатные:
я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках.
Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем,
кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо.
Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете…
я сказал ваше имя… Оно было ей известно.
Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе…
Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
— Да
я,
кажется, все сказал… Да! вот еще: княжна,
кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
— Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень,
кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? — она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо
меня поразило своей выразительностию.
Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками,
я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время
показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
Она смутилась, — но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей
показался дерзким?
Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было справедливо. Грушницкий бросил на
меня недовольный взгляд.
Когда
я подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который,
кажется, восхищался природой, но только что завидела
меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто
меня не примечает.
—
Я? ни за что не
покажусь княжне, пока не готов будет мундир.
Многим все вообще эпитафии
кажутся смешными, но
мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится.
Впрочем,
я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам
кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это
меня не огорчит нимало.
Нынче
я видел Веру. Она замучила
меня своею ревностью. Княжна вздумала,
кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!
Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она
казалась удивлена и обрадована.
— А признайтесь, — сказал
я княжне, — что хотя он всегда был очень смешон, но еще недавно он вам
казался интересен… в серой шинели?..
За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда
я вошел, все замолчали: видно, говорили обо
мне. Многие с прошедшего бала на
меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь,
кажется, решительно составляется против
меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…
Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, — больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид.
Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он,
кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Я имел несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со слезами благодарности предложила
мне руку своей дочери и все свое состояние — пятьдесят душ,
кажется.
Всякий раз, как
я на нее взгляну,
мне все
кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико.
Я стал не способен к благородным порывам;
я боюсь
показаться смешным самому себе.
На крыльце ресторации
я встретил мужа Веры.
Кажется, он
меня дожидался.
Вот уже полтора месяца, как
я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту…
я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман
кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у
меня не закружилась, там внизу
казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
Отвязав лошадь,
я шагом пустился домой. У
меня на сердце был камень. Солнце
казалось мне тускло, лучи его
меня не грели.
Теперь
я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе
покажется маловажна, потому что касается до одной
меня.
Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти,
казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что
мне стало жаль ее.
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал
показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и
мне стало смешно, когда
я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..